—   

Ну, этих стоит!

—   

Правильно сделал!

—   

Их не жаль, всех стоило поубивать!

—   

Ну, а повариху? У нее пятеро детей, ее вольнонаемную, так изрезал ножом, что женщину едва спасли. А спроси за что? Она ему мяса не дала и в дополнительной пайке хлеба отказала, сказав, что и другие жрать хотят. Так он, тот засранец, чуть ее детей не осиротил. Вот где зверек, да еще какой лютый. Дома дед частень­ко его ремнем доставал. Снимал шкуру с жопы. Так этот выкидыш все грозил расправой. И доб­рался бы. Но отец помешал. Увидел, как малое говно к старику со спины с топором крадется. Взял его за уши, поднял, да как тряхнул об угол башкой, тот долго в себя не приходил. А когда встал, отец его из дома пинком вышиб и запре­тил к калитке подходить. Пообещал своими ру­ками прикончить гада. Ну, тот клоп в город убе­жал. Там к шпане прилип, такой как сам и по­шло дело. Кто бы мог подумать, что эта гнида способна взрослого мужика завалить и обчис­тить до копейки. На его след никак не могли выйти. Ловили, как матерого бандита. А пойма­ли, глазам не поверили.

—  

А его не выпустили вместе со всеми детьми?

—   

Да Боже упаси! За ним охранники в оба глаза следили как за прокаженным. Как дубаси­ли, аж в глазах темнело. Понятно, что не без причины. Но этого недоноска хоть убей, такого ничто не исправит. Он родился садистом. Его только в волчью стаю на воспитание отдать, так эта зараза и зверей бы перещеголяла в лютости. Никакого предела не знал. Ему слова поперек не скажи. Глаза сразу кровью наливались. И уж тогда держись, кто бы перед ним не сидел, зу­бами в горло вцепится.

—   

Может он больной?

—   

Десятки раз врачи обследовали. И сам убедился, что здоров пацан. Но натура бешеная, дурная. Такого с пеленок стоило пороть или сра­зу убить. Жалеть некого. Ни с детьми, ни со стариками не считался,— дрожали руки Бонда­рева от воспоминаний.

—   

Он живым вышел на волю?

—   

Нет, не повезло паскуде. Его дерево раз­давило насмерть. Мужики валили, а угол паде­ния не рассчитали. Хотели убрать с дороги по­меху. Ну и убрали вместе с придурком. Он за одним мужиком охотился, все с ножом за ним ходил. И тут за его спиной встал. Момент свой караулил. Но не обломилось. Самого смерть прижучила. Сучья насквозь пропороли. А не хрен чью-то жизнь отнимать. Мужики хоронить не захотели, выбросили волкам. Те мигом спра­вились. Мы с ним сколько мучились. Звери за десяток минут с ним справились без всяких сложностей. Только нож на снегу остался. Зато как облегченно вздохнули все. Спокойно спать стали...

—   

Сколько лет ему было, когда умер?

—   

Двенадцать. Но нервы больше взрослых измотал. Такому на свет появляться не стоило,— откашлялся Бондарев и продолжил глухо:

—   

А на сто четвертом километре еще один хмырь появился. Тот и вовсе глумной. Мало было изнасиловать падчерицу, до своей родной дочки добрался. Семилетнюю испортил. Потом их подружку, соседскую девчонку тоже приловил. В девять лет подмял. Та родителям пожа­ловалась. Поймала милиция педофила. Ох, и вломили ему за детей. Это ж надо придумать, что дети сами просили его об осквернении. Ну, понятно, десятку схлопотал, а потом на зоне самого запетушили.

—  

А таких не жалко,— отмахнулась Ритка.

—   

Я бы их отстреливала! Зачем их на белом свете держать? Нет жалости к детям, уходи в землю,— добавила Варя.

—   

Говно и там не нужно. Добрые люди не за что страдали. А уж этих надо сразу унич­тожать.

—   

Ну и грязная у вас работа, Игорь Павло­вич! С каким говном приходилось видеться и разбираться,— посочувствовала Галина.

—   

Да я вам самые легкие случаи рассказал, пощадил нервы. А если всерьез говорить, то на Колыме не так уж много было тех, кто не за что отбывал наказание. Не стоит всех под одну гре­бенку чесать и жалеть каждого отбывающего срок на Колыме. Там, как и везде на зонах, хватало негодяев всякого пошиба. И я не наме­рен их защищать и выгораживать, жалеть толь­ко за то, что сидел на Колыме. Иных оттуда и выпускать не стоило. Случались такие, что против них волки — люди,— кивнул головой в подтверждение и добавил:

—   

Своих детей, матерей убивали, проигры­вали в карты. Даже на зоне находясь, предлага­ли срезаться в рамса на свои семьи.

—   

Вот это ни хрена себе! —схватилась Рит­ка за голову в ужасе и спросила:

—   

И что если проиграет жену или детей?

—   

Отдавать придется или деньги находить, чтобы выкупить обратно. Случается, не дожива­ет до воли кто-нибудь из выигравших. Всякое случается. Ну, а когда оба на воле окажутся, как-то договорятся. От скуки всяк по-своему бе­сится, без прав и правил... Лишь бы день про­шел весело.

—   

Девчатки, да это все мелочи! Зэки проиг­рывали не только семьи, самих себя, друг друг

a

, делали «шестерок», обязанников из своих друзей. Но это ежедневка, случалось гораздо худшее, я многого не знал, пока сам вплотную не столкнулся с зоной и жизнью в бараках. Там столкнешься с таким, что диву даешься.

—   

Но это у мужиков. Бабы на зоне в карты не играют.

—   

Мы такого никогда не видели,— подтвер­дила Ритка.

—  

У женщин свои развлечения были, не ме­нее дикие и жесткие, вы о том знаете не хуже меня и сталкивались не раз,— ухмыльнулся Игорь Павлович ехидно.

—   

Вон, старуху оставили дневалить в бара­ке. Она шконки прибрала, полы помыла, воды в бачок принесла, а «парашу» не вынесла, не одолела старая вытащить одна четыре ведра дерьма, а помочь было некому. Так знаете, как наказали бабку? Заставили всю неделю спать возле «параши», чуть ли не в обнимку с нею, на нары не пустили. Старая задыхалась от вони, но не пощадили. Или вы скажете, что не знали о таком? Да бросьте вы! Сплошь и рядом это наказание применялось.

Девчата молчали, угнув головы.

—   

А чего ты нас отчитываешь? Не мы придумали это и менять то правило не могли. Свои законы надо выполнять всем и любой дне­вальный башкой отвечал за порядок. Мы не праздновали, вкалывали и должны прийти в чи­стый барак, неважно кто дежурил в тот день, старуха иль баба. Прибрать в бараке — это не вламывать на трассе. То и сам знаешь, с работы все еле живыми приползали. А дежурство в ба­раке— это отдых в сравнении. И не мусоль нам мозги, козел! — огрызнулась Ритка зло.

—   

Это тебе старухи жаловались? — спроси­ла Верка хрипло и добавила:

—   

Любая из нас дежурство по бараку счи­тала за награду. Это целый день в тепле и в сухости, чаю можно было попить в любой момент, даже с сухарями, «на парашу» при­сесть, не подморозив мандолину и геморрой. Дежурством мы жалели бабок. Что могло быть легче? Ведь даже на кухне тяжелее приходи­лось. А ну, повыноси целый день помои, по­мой котлы и сковородки, горы мисок и ложек, отдери полы, столы и лавки от грязи, да не как-нибудь, а с веником, перестирай все тряп­ки! К концу дня ни ноги, ни руки не потянешь. Спина колом стоит. И хотя на кухне работа­ешь, остаешься голодным, как собака, потому что присесть некогда, вся спина в поту и мыле. Почему бабки туда никогда не просились! Зна­ли, как там достанется за день. Она потом день от ночи не отличит. Идет, держась за стен­ки. Пока до барака доползет, отдыхает несколь­ко раз.

—  

А разве спать «у параши» сладко? — не унимался Бондарев.

—   

Как мы справлялись, девчонки! Все дела­ли и ни у кого не просили помощи! Знали, что кроме подзатыльника ничего не получим. А ста­рух мы жалели. Свои леденцы и сухари им от­давали. И те же «параши» выносили. Только самых вредных не выручали. Какие печенки каж­дой порвали. Тоже имелись всякие бабки. Иная стерва, одна хуже десятка баб. Ее жалеть не стоило, пинком бы из барака выкинуть, да все жалели и терпели, а они наглели.

—   

Это точно! Иную спроси, за что на Колы­ме оказалась, волосы зашевелятся на всех местах. Многие боялись рассказывать, знали, жалеть перестанем. Зато тебе сопли о рукава вытирали бесстыжие! Вот так и пожалей змею на свою голову! — негодовали девки.