Некоторые последовательности знаков в фильме – последнем из четырех – вызывали у Саймона приступы истерического хохота. Особенно громко он смеялся, наблюдая за сценой, где садисты-шимпанзе загнали в угол сверхумного потомка людей, которому удалось сбежать из будущего в конце третьего фильма, «Побег с планеты людей», и главный плохой самец – как же еще его обозначать, вопрошал Саймон – воздевал лапы: «Видеть его – словно видеть какую-нибудь неизвестную бациллу и знать, что она попалась «врррааа»!»

А потом, в самом конце, когда орды людей захватывают все здание – архитектура семидесятых годов, доведенная до логического конца, – тот же самец формировал бессмертные знаки: «Это конец цивилизации шимпанзе! Мир превратится в планету людей «вррраааа»!»

Ах если бы, думал Саймон, тупо глядя на экран и попыхивая сигаретой. Ах если бы! Хамблова трава – она в самом деле была очень крепкой – давно выветрилась у него из головы, оставив после себя лишь железобетонную уверенность, что Саймон должен, обязан во что бы то ни стало встретиться со своей экс-первой самкой Джин, должен увидеть морда к морде своих детенышей. Если между миром, как он есть сейчас, и миром, который он оставил по ту сторону судьбоносной ночи в «Силинке», существует точное соответствие, значит, единственные шимпанзе на свете, способные ему помочь, – это члены его распавшейся группы.

Буснер оторвал Саймона от размышлений. Он поухал за дверью и, не услышав ответного уханья, вошел.

– «ХууууГрааа» ну, Саймон, что скажете о нашей вылазке, не правда ли, вы узнали много нового «хуууу»?

– Однозначно, доктор Буснер. Избив то чудовище, я почувствовал себя просто великолепно, а Хамбл, что же, он мне понравился «гррнн». Он совершенно спокойно отнесся к тому, что я воображаю себя человеком, что егомир я вижу как дурацкую галлюцинацию, его интересовало другое…

– Очень хорошо, – вставил Буснер, – но будьте добры, помните, Хамбл очень эксцентричная натура.

– А в остальном все проползло как обычно «хууу».

– Как обычно «хуууу»?

– Понимаете, иногда я вроде бы готов признать, что вещи таковы, каковы они есть, – а затем меня вновь с головой накрывает волна воспоминаний, «хуyyy» вы не представляете себе, как это тяжело. Но я кое-что показал Хамблу и уверен, что это истина. Я совершенно четко помню, абсолютно четко, у меня был средний детеныш «хууу», Я очень хорошо его помню. Я должен увидеть свою экс-первую самку, только она поможет мне узнать правду. Пожалуйста, доктор Буснер, минуло уже два месяца, можно я увижусь с моими детенышами «хуууу», ну пожалуйста!

Саймон подполз к Буснеру и поклонился ему с величавой, раболепной покорностью. Психоаналитик-радикал, как он любил себя обозначать, ободряюще похлопал по заднице долговязого шимпанзе и настучал на ней:

– Хорошо, хорошо «чапп-чапп», Саймонушко, не беспокойся, мой бедненький, я просто в восхищении от того, как вы сегодня махали лапами – во всех смыслах знака. Уверен, встреча с членами экс-группы почетверенькает нам на пользу. Ваша экс-первая самка не против, так что я «хух-хух-хух» постараюсь устроить свидание в ближайшее время. Но я хотел вам показать еще кое о чем…

– О чем же «хууу»?

– Мне только что ухнул союзник вашей самки Сары, Тони Фиджис. Он показывает, что сегодня вечером открывается какая-то выставка в Галерее Саачи. [164]Ему кажется, она вас очень заинтересует.

Саймон прервал чистку и повернулся мордой к Буснеру:

– Вы хотите показать, что нам стоит сползать туда «хуууу»?

– Ну, «уч-уч» разумеется, только если вы чувствуете себя достаточно уверенно и думаете, что сможете вести себя как подобает. Там, конечно, будет много знакомых вам шимпанзе… с другой стороны, до галереи отсюда лапой подать, мы просто дочетверенькаем туда пешком. И, как обычно, помните: если вам покажется, что вот-вот начнется приступ, сразу покажите мне, и мы уползем домой. По-моему, идея хорошая. В конце концов, может быть, эта прогулка станет очередной веткой на пути к вершине дерева, где растет заветный банан выздоровления «хуууу»?

Вечер был холодный и ветреный, но Саймон и Буснер тем не менее отправились пешком по Фицджон-авеню, мимо отеля «Свисс-Коттедж» к Баундари-Роуд; в отличие от утра, спаривающиеся почти не попадались им на глаза. Однако по мере приближения к галерее ситуация менялась. За двести двадцать четыре метра до дверей, несмотря на туман, Буснер разглядел на перекрестке Эбби-Роуд и Баундари-Роуд целую толпу шимпанзе из мира искусства – они спаривались, вопили, чистились, общались и занимали очередь на вход.

Буснер встал на задние лапы и повернулся мордой к Саймону.

– «Хууу» Саймон, вы уверены, что выдержите? Там будет полно знакомых вам шимпанзе…

– «Хууу», – ухнул в ответ художник и показал, подумав: – Ничего страшного, я же их не узнаю – там будет такая толпа, к тому же они-то все будут шимпанзе «клак-клак-клак»!

– Верно, Саймон, но даже если вы не узнаете их, они точно узнают вас. Вы уже давно не появлялись на публике, а о вашей болезни писали в газетах. Так что можно заранее предположить, что на нас «уч-уч» обязательно обратят внимание.

На самом деле Буснер очень рассчитывал, что на выставке появится Сара Пизенхьюм, самка Саймона. Именно об этом. именитый психиатр и жестикулировал по видеофону с художественным критиком.

– Ну, Сара вроде теперь периодически спаривается с Кеном Брейтуэйтом, он художник-перформансист, – показывал Тони Фиджис, – но она будет без ума от возможности спариться с Саймоном, пощупать его задницу. Как вы думаете, доктор Буснер, он готов «хуууу» сделать ей такой подарок?

Буснер отзначил, что не имеет ни малейшего понятия, но Саймон, кажется, все больше и больше соглашается с тем, что он все-таки шимпанзе. Касательно последнего Буснер не ошибся – по дороге от Хэмпстеда Саймон двигался как никогда грациозно. Атрофия постепенно отпускала его задние и передние лапы, а надетый пиджак Саймон застегивать не стал, несмотря на сильный, пронизывающий ветер, – Буснер счел это знаком, что художник постепенно начинает предпочитать настоящую шерсть искусственной.

Врач и пациент представляли собой достаточно внушительную компанию и поэтому прочетверенькали в стальные двери галерейного комплекса без очереди, с легкостью оттеснив тех, кто стоял впереди. Оттуда ко входу в собственно галерею вел пандус. Посередине пандуса была установлена модель пожарной машины в натуральную величину, но Саймон, обогнав Буснера в шерстяной толпе, обполз препятствие, не обратив на него ни малейшего внимания. Буснер решил, что это еще один добрый знак – видимо, появление в знакомом месте придавало художнику сил и успокаивало.

Напротив, вопросительные вопли прочих шимпанзе никак нельзя было считать спокойными. Саймона заприметили, и слух о его появлении начал разноситься по толпе.

Буснер влапил приглашения самке на входе, и она, узнав художника, поклонилась ему и попросила их обоих расписаться в книге почетных гостей. Хотя над входом висел знак «не курить», швейцар не сделал Саймону замечания, когда тот прошел внутрь, не затушив бактрианину. Саймон поставил в книге размашистый автограф и вытянулся в полный рост, держась гордо и презрительно; неподалеку стояли еще какие-то шимпанзе, кое-кто из них поклонился ему, он же автоматически, но дружески похлопал подставленные трясущиеся задницы.

– «Хууууу», – спросил Буснер, когда они проползли дальше, – вы знаете этих ребят, Саймон?

– Первый раз вижу, – отзначил художник, – должно быть, студенты какого-нибудь факультета изящных искусств.

Буснер и раньше бывал в Галерее Саачи, но нешимпанзеческие размеры помещения снова поразили его. Один только вестибюль был такой огромный, что там поместилось бы все заведение Джорджа Левинсона на Корк-стрит и сам Джордж в придачу. Спустившись вниз и вправо по широкой, но короткой лестнице, шимпанзе вчетверенькали в зал, неуступавший по площади и высоте авиационному ангару. Пол блестел той же серой эмульсией, что и пандус со ступенями, стены сверкали белизной. Освещение отличалось необыкновенной яркостью и ровностью, так что было непонятно – и неважно, – где висят лампы. Тут и там на изящных постаментах стояли скульптуры, тут и там на полупустых стенах висели картины. Но не произведения искусства заставили вздрогнуть врача и его пациента, а гудящий рой шимпанзе.