Из угла, где лежал на спине Буснер, раздался невнятный булькающий звук. Именитый психиатр, который до сих пор играл задними лапами в «велосипед» – абразивные обои кабинета Уотли оказалось очень удобно использовать в рассуждении почесать усталые ступни, – провокализировал «ХуууууГраааа», а затем, удостоверившись, что все обратили к нему взоры, показал:

– Думаю, дальнейшие действия могут развиваться и по другому сценарию.

– А именно, доктор Буснер «хууууу»? – мягко, очень мягко показал Уотли, его знаки, казалось, смазаны розовым маслом.

Буснер принял сидячее положение, рыкнул и велел Прыгуну заняться чисткой его спины.

– А именно, я предлагаю вверить мистера Дайкса моим заботам. У меня богатый опыт подобного рода, я лечил так и психотиков, и невротиков с крайне необычными симптоматологиями. Не сомневаюсь, в конечном итоге в состоянии мистера Дайкса нет ничего воинственного или загадочного, что же до прогноза – и видел, как пациенты с куда более тяжелыми травмами в той или иной мере восстанавливали способность вести нормальную жизнь. Мозг, как вы все знаете, удивительно «ааааа» пластичен, гибок. Если направить его активность в нужное русло, он может достичь «чапп-чапп» гомеостаза. Более того… «грррнннн» наш пациент ни для кого, кроме самого себя, опасности не представляет, так что я не вижу, почему бы не передать его мне…

– В том случае, если мистер Левинсон, или его адвокат, или кто там отвечает за мистера Дайкса не будут иметь возражений?…

– Ну разумеется. – Буснер некоторое время подержал пальцы в форме последнего знака, а затем сбросил лапы Прыгуна со спины и встал на дыбы.

– Но где же, доктор Буснер, вы «уч-уч» собираетесь держать нашего человекомана «хуууу»? – Норрис, сам того не желая, изобразил изгибом пальцев сарказм.

Зак Буснер взмахнул передними лапами, сделал два шага вперед и впился зубами в бровь сотруднику отдела ухода. Алая кровь брызнула из-под шерсти. Норрис завопил как резаный, затем повернулся кругом и низко поклонился Буснеру. Зак потрепал скулящего остряка по загривку таким жестом, словно смахивал осенние листья со скамейки, а затем показал:

– Где же, как не в моем групповом доме? Ни в каком другом месте у него не будет больше шансов восстановить свое шимпанзеческое достоинство «хуууу».

Присутствующие одобрительно зарычали. Джейн Боуэн объявила консилиум закрытым.

В коридоре Прыгун повис на первом попавшемся архитраве и некоторое время пребывал в таком положении. Задние лапы, подтянутые к животу, играли концом пожарного шланга, свисавшего из прикрепленного к стене гидранта. Буснер молниеносно проскакал мимо, точнее, под Прыгуном, за ним неслась Боуэн.

– Я собираюсь помахать лапами с Дайксом, Прыгун, подожди меня тут.

Прыгун ничего не показал в ответ, продолжая играть со шлангом. Да уж, ничего не покажешь, думал он, лучше и обернуться не могло, им с Уотли даже не пришлось ничего делать. И если бы Буснер сам не предложил взять Дайкса на полный пансион к себе домой, эту идею непременно выдвинул бы кто-то из них. У заговорщиков были свои причины желать пуще всего на свете, чтобы Буснер созначился взлелеять Дайкса на своей обильно покрытой шерстью широкой груди. Прыгун это знал давно, а Уотли – со времен обмена знаками во время второго обеда в «Кафе-Руж», потому что принял совет Прыгуна и изучил содержимое блестящей папки. Вычетверенькав из кабинета, консультант подмигнул висящему под потолком новоявленному Макиавелли. Оба смаковали одну и ту же картину – только что в их воображении Саймон Дайкс превратился в гранату, а они ее подобрали и кинули Буснеру. А тот – старый дурак! – поймал ее и показал им «спасибо», не обратив ни малейшего внимания, что чека-то выдернута.

Саймон Дайкс, уже не художник, а просто пациент психбольницы, сидел в гнезде в палате номер шесть и размышлял о событиях прошедшего утра. Его психоз, думал он, начал принимать новые очертания, как туман, который сначала кажется непроглядным, а потом минута за минутой рассеивается, пока сквозь него не проступают очертания холмов и деревьев. Может, галлюцинация – как раз его мысль, что он человек, а в реальности он, наоборот, обезьяна? Трудно представить себе нечто более нелепое.

Саймон зевнул, почесал одной передней лапой подмышку, другой – задницу. Затем принялся – бессознательно – изучать свое тело. Передние лапы гладили бедра, пальцы ощупывали голени и ступни. Вроде он чувствует свое тело так же, как и раньше. Нет, постойте-ка. Верно, он не брился уже две недели, и щетина на подбородке начала превращаться в бороду – он мог расчесать волосы в ту и другую сторону. Но вот грудь, руки, бедра – степень их волосатости ни на йоту не изменилась.

Любопытные лапчонки Саймона решили нащупать ямку на левой коленной чашечке. Они знали, там должна быть ямка, напоминание о неудачном падении с велосипеда лет в шесть-семь. Пальцы ямку отыскать не сумели, бывшему художнику пришлось применить глаза. Он уставился на свое колено. Пожалуй, шерсть на нем в самом деле гуще, чем раньше. Он не помнил, чтобы шерстинки так переплетались, образуя нечто вроде дредов. Где же ямка? Где же старый шрам? Пальцы рылись в редкой шерсти – да, именно рылись, – пока не обнаружили искомое, и экс-художник вздохнул с облегчением. Облегчением оттого, что он все тот же Саймон, человек.

Он скатился с гнезда и подчетверенькал к окну. Ходить на четвереньках было удобно, удобно потягиваться и хвататься за тонкие прутья, перегораживавшие окно. Саймон оттолкнулся передними лапами и встал на задние. Снаружи ничего особенного нет, окно выходит во внутренний дворик больницы, но даже это – кусочек внешнего мира. Саймон заметил, что воображает, как выходит наружу, в этот самый мир. Более того, понял, что хочет выйти туда, и ему не важно, что и кто встретит его там.

Что имел в виду автор этой мерзкой статейки про Сару? Интересно, она правда трахалась с Кеном Брейтуэйтом? Интересно, шимпанзе вообще трахаются? А что делают другие люди, которых он знал? «Люди»? Знак показался Саймону странным, незнакомым – он больше походил на неразборчивые вокализации, чей на знак осмысленный, несущий значение. А его детеныши, три маленьких самца? Саймон вообразил, как они стоят рядом, словно ботинки разных размеров в супермаркете, – маленький, средний, большой. Одеты одинаково, в темно-синие пуловеры, на груди вышито название школы. У всех через плечо висят кожаные (кожа новая, скрипит, нет, скулит) школьные мешки цвета детенышской неожиданности, у всех троих на мордах одинаковое выражение, все водят туда-сюда своими сладкими зелеными глазами. Потом вдруг бегут врассыпную, потом к нему, забираются на него все одновременно, один прыгает на плечо, другой хватает за руку, третий – самый маленький – трется о ногу. Четыре самца-Дайкса выглядят как большая агрессивная живая куча, из которой слышен то истерический хохот, то клацанье зубов, то громогласный рык.

Окошко для подноса с едой с тихим скрипом открывается. Саймон вздрагивает, тряхнув головой, изгоняет из глаз видение и поворачивается к двери. Видит знакомую, изъеденную невесть чем морду, знакомые глаза со знакомыми мешками век, вертикальные зрачки бегают из стороны в сторону.

– «ХуууууГраааа!» – пробарабанил Буснер по двери со своей стороны.

Саймон ощутил, как его грудь – против воли – сжимается, воздух всасывается со свистящим «хуууууу», затем со скрежещущим «граааааа!» изрыгается обратно сквозь решетку огромных зубов, затем он тихонько барабанит по гнезду. Звук свинцовый, дребезжащий.

Показать, что Буснер удивился, – значит не показать ничего.

– Саймон, – махнул он, – я не верю своим ушам: вы впервые за время нашего знакомства пропыхтели-проухали приветствие…

– Что я сделал «хууууу»?

– «Хууууу» неважно. «Хуууу» вы не будете против, не испугаетесь, если я зайду? Мне нужно с вами пожестикулировать. – Буснер складывал пальцы в знаки немного неуклюже, пространства окошка ему явно не хватало.