Если у входа в галерею гостей встретила толпа, то внутри их приветствовало столпотворение. Иной наблюдатель мог бы показать, что сюда запихнули все шимпанзеческое население планеты, и его бы поправили только в том, что собрались здесь не все, а лишь самые модные и искусственные шимпанзе Лондона. Все напялили свои лучшие блузы и пиджаки, все пили даровое шампанское, все с бешеной скоростью жестикулировали, прихорашивались, чистились, кланялись и старались произвести впечатление.
Самки демонстрировали окружающим самые разнообразные короткие платья, бюстье, блузки и намозольники; абсолютно все оделись по последней моде, да и самцы не подкачали. Пиджаки и рубашки представителей обоих полов оставались по большей части незастегнутыми, выставляя на всеобщее обозрение волосатые груди, а часто также подвергнутый пирсингу сосок и даже два. Иные шимпанзе вырядились в кожу, в винил, во что-то похожее на золотую фольгу, в ПВХ, в шифон и в черный серж – и не просто в черный серж, а в тот его вариант, который вчетверенькал в моду буквально только что, как недавно распоказала Буснеру его четвертая самка Изабель.
Глядя на расфуфыренную толпу, Буснер не удержался и задал Саймону один очень беспокоивший его вопрос.
– «Хууууу»? – провокализировал именитый психиатр.
Саймон повернулся к нему мордой:
– Почему они все одеты словно на приеме у королевы?
Экс-художник снисходительно посмотрел на своего терапевта. Бедный старый самец, подумал он, вот уж кто чувствует себя здесь не в своей тарелке, так это Зак Буснер. Впервые за время знакомства Саймон почувствовал, что их отношения с психоаналитиком-радикалом разворачиваются на 180 градусов. Он привык, что Буснер все время ему помогает, чистит его, распоказывает ему то, распоказывает ему се, постоянно прикасается к нему и т. д.; и теперь, оказавшись в ситуации, когда настал его черед подбодрить Буснера и дружески почистить его, экс-художник не сразу нашелся.
– «Уч-уч» доктор Буснер, перед вами… – взмахнул он пальцами, – какой бы мне подобрать жест «хуууу»?… иллюстрация того, как иерархия подчинения преломляется в среде мало связанных друг с другом групп и представителей художественного мира. Они потому так броско вырядились, что для них это, пожалуй, единственный способ привлечь к себе хоть каплю внимания, добиться хоть пары дружеских щипков от тех, кто сидит на более высокой ветке, или на ветке пониже, или на той же самой ветке…
– Я так и подумал, – рассек Буснер воздух, и двое шимпанзе, взяв друг друга за яйца, уселись на пол посреди шерстяного водоворота.
– В конце концов, – продолжил Саймон, аккуратно вдавливая знаки в паховую шерсть именитого психиатра, – они же не могут «хи-хи» носить свои репутации у себя на спине – ведь это невозможно, а, Буснерушко мой «хуууу»?
– Пожалуйста, – нежно ущипнул его Буснер, – раз мы отныне переползли к такой глубоко мордной взаимной чистке, обозначайте меня просто Зак «хууу».
– Конечно, Закушко мой, конечно, «чапп-чалп» для меня большая честь, что вы признали мое продвижение на ветку-другую вверх по иерархическому дереву. Ну и вот, как я показывал, репутации этих деятелей искусства – если окружающие нас самцы и самки таковыми являются – настолько далеки от солидности, от стабильности, что их работы как в воздухе нуждаются в постоянном внимании и «ггрррннн» интерпретации, причем последние должен осуществлять довольно широкий круг критиков «гррннн». А у критиков, разумеется, есть собственная иерархия, к тому же взаимные отношения двух означенных иерархий – иерархии критиков и иерархии художников – пребывают в постоянном движении. Потому-то они все и разоделись как рождественские елки, потому-то эти говнюки и лезут из шерсти вон, прыгая, вопя, кланяясь, чистясь и, спариваясь «хиихии-хии»!
Буснер, уловив последний знак Саймона, тоже захихикал. Затем самцы проползли к столику с шампанским, взяли по бокалу и продолжили четверенькать по периметру экзальтированного и преувеличенно-огромного помещения. Здесь, в основной части галереи, висели крупные Полотна, выполненные в ослепительно ярких тонах. На них изображались сцены из повседневной жизни стран Центральной Америки – мытье машин, пикники, игра в летающую тарелку и тому подобное, однако все они были наклонены вбок и искажены, словно наблюдатель и художник страдали астигматизмом. Этот прием, сам по себе бросавший зрителя в дрожь, усиливали совершенно нереальные краски и манера письма – резкие, неровные мазки.
– Неплохо, – щелкнул пальцами Саймон, – очень даже неплохо. Как вы показывали, что тут выставлено «хуууу»?
– Это, Саймон, выставка молодых американских художников, – отзначил Буснер.
Они обошли всю галерею и взяли еще по бокалу шампанского, как вдруг Саймон, который теперь четверенькал впереди, замер, его зад задрожал, шерсть стала дыбом. Буснер подбежал и запустил пальцы в шерсть своего протеже, успокаивая его:
– «Хууууу» Саймон, что случилось?
– «ХуууууГррррнн», – нерешительно отзначил художник, – я могу ошибаться, Зак, но, кажется, я узнаю вон тех двух шимпанзе на верхней ступеньке лестницы.
Буснер посмотрел наверх и увидел двух непохожих друг на друга близнецов-бонобо.
– Вы о тех двух бонобо «хууу», Саймон?
– Да, верно, вот, значит, как выглядят бонобо «хуууу»? Я видел, что о них жестикулируют, но никто не показывал мне пока, как они выглядят.
– И кто же они, по-вашему, такие, Саймон «хуууу»? – знаки Буснера были нежнее ласк юной самки.
– Я думаю «хуууу», это друзья моей Сары, братья Брейтуэйт, одного обозначают Кен, другого Стив. Автор одной из заметок, которые вы давали мне тогда в больнице, намекал, что Кен спаривался с Сарой. Так странное.
Саймон опустил лапы. Буснер ущипнул его снова:
– Что именно странно «хуууу»?
– Я думал, что, увидев Кена – если вон тот, конечно, Кен, – испытаю дикий прилив ревности. Но я почему-то вовсе не ревную, а просто хочу подчетверенькать к нему и посмотреть, кто кому поклонится «хуууу».
Буснер скептически взглянул на Саймона. Он, разумеется, понял, куда тот клонит. Учитывая извращенные моногамные традиции, принятые у людей, известие о том, что кто-то спаривается с твоей первой, второй или третьей самкой, или даже с постоянной самкой вне группы, или даже – Буснер расхохотался про себя при этой мысли – просто со знакомой самкой, несомненно, должно вызывать эмоциональный надрыв. Но, хотя рассуждение увлекло именитого психиатра, еще увлекательнее был сам факт, что Саймон узнал близнецов-бонобо.
Самцы продолжали глазеть на Брейтуэйтов. Бонобо стояли на задних лапах на верхней ступеньке лестницы, и шимпанзе за шимпанзе, проходя мимо, кланялись им каким-то очень странным образом, почти не нагибаясь, почти не поднимая задницы выше головы, а братья почти не касались их в ответ и решительно отказывались чиститься.
– А кто вообще такие бонобо «хууу»? – немного погодя спросил художнику врача.
– Просто такая раса шимпанзе родом из Африки, Саймон, – ответил Буснер.
– Вы хотите показать, что они черные «хуууу»?
Буснер уже давно все выучил о видах и подвидах людей, так что вопрос не застал его врасплох:
– Вы правы, Саймон, в известном смысле бонобо – аналог черного подвида у людей.
– А-а, в таком случае, наверное, в вашем мире есть такая вещь, как бонобизм «ххи-хиии-хууу»?
– Верно, есть.
– Вот как «хи-хи-хи», – экс-художник оскалил зубы нижней челюсти и усмехнулся, – это многое объясняет.
– Что же, например «хуууу»? – недоуменно спросил Буснер.
– Например, тот факт, что их здесь не так много. Кое-что, как я уже имел случай показать, от мира к миру не меняется.
С этим щелчком пальцев Саймон вскочил на задние лапы и зашагал вверх по ступенькам к братьям Брейтуэйт. Буснер поспешил следом. Однако за несколько секунд, которые учетверенькали у союзников на то, чтобы взбежать по лестнице, братья исчезли в толпе гостей. Саймон подпрыгнул повыше, но увидел лишь щетинистое море шимпанзеческих голов, направляющихся по волосатым волнам неведомо куда.
