Став магистром, Прыгун подпал под влияние Зака Буснера. Разумеется, имя Буснера Прыгун знал давно, неподражаемое уханье именитого психиатра было одним из самых запоминающихся звуков в начале семидесятых – а сейчас его постоянно повторяли по телевизору в ретроспективах игр и жест-шоу, этой чуме кабельных телесетей, – но по-настоящему Зак стал его мечтой и героем после того, как Прыгун прочел фундаментальный труд Гарольда Форда по количественной теории безумия. Вслед за ним через руки пятого самца прошли все работы Буснера, от его прискорбнейшим образом насквозь ошибочной докторской диссертации «Некоторые следствия из импликаций» [108]до отчетов из им же основанного «Консепт-Хауса», столь же прискорбнейшим образом почившего в Вожаце, и работ последнего времени, описывавших экзистенциалистские и феноменологические аспекты тяжелых неврологических нарушений.
Прыгун стал ярым сторонником теории Буснера, можно показать послушником. Его собственная докторская была задумана как развернутая рецензия на широко расхваленный Буснером психофизический подход к необычным пациентам. И несомненно, именно такая рецензия и оказалась бы написана – если бы в один прекрасный день в аккуратно причесанные лапы пятого самца не попала та самая блестящая папка, которую он впоследствии передал в «Кафе-Руж» консультанту Уотли.
Содержимым папку наполнил некий шимпанзе по имени Филипс, младший научный сотрудник транснациональной фармацевтической корпорации «Крайборг фармасьютикалс». Прыгун несколько раз сталкивался с Филипсом на семинарах по психофармакологии, которые лекарственный гигант проводил для специалистов. Узнав, что Прыгун – пятый самец Буснера и его научный ассистент, Филипс роскошнейшими из знаков показал, что испытывает к этой большой обезьяне ни с чем не сравнимую антипатию, более того, возрождение карьеры и славы Буснера кажется ему вопиющей несправедливостью, отвратительным фарсом.
Однако, когда Прыгун попробовал вытянуть из Филипса подробности, тот заосторожничал, его жесты неожиданно стали резкими, отрывистыми и малоинформативными. Известно ли Прыгуну, с отвращением щелкнул он пальцами, что в карьере Буснера имеется некая странная лакуна, период полной тишины, приходящийся на начало девяностых? Известно ли Прыгуну, что в тот период Буснер оставил пост научного консультанта в больнице «Хит-Хоспитал» и уполз работать в «Крайборг»? Известно ли Прыгуну хоть что-нибудь о том, над чем именно там трудился его босс?
Ответы на все эти вопросы, разумеется, оказались отрицательными. Прыгун взял Филипса в оборот и стал регулярно приглашать его на стаканчик-другой в разные Хэмпстедские бары. Много месяцев он дюйм за дюймом втирался к Филипсу в доверие, и постепенно мозаика начала складываться в картину. Первой ласточкой стало откровение Филипса, что «Крайборг» наняла Буснера, чтобы тот провел клинические испытания одного лекарства; постепенно Прыгун понял, – хотя Филипс делал только косвенные намеки, – что испытания проводились нелегально.
Махать лапами дальше Филипс наотмашь отказался. Союз этот, надо признать, был странным, так как оба шимпанзе, ища путей уничтожить доброе имя Буснера и положить конец его карьере, тем не менее испытывали к нему нежные чувства и глубокое уважение.
Но появился Дайкс, и ситуация резко изменилась. Едва Прыгун сообщил Филипсу, что у художника случился припадок и что тот принимает себя за человека, у фармаколога округлились глаза. Он потребовал, чтобы Прыгун постоянно держал его в курсе дела, и передал ему папку, которую пятый самец презентовал Уотли, ставшему затем – с согласия Филипса – третьей вершиной конспиративного треугольника.
В папке лежал макет рекламной брошюры, посвященной некоему лекарству, предварительно обозначенному как инклюзия. Из фактов, изложенных в брошюре, вытекало, что инклюзия – потенциальная панацея от всех видов невротических и депрессивных заболеваний. Механизм действия препарата описывался весьма туманно – целевой видеоторией брошюры были практикующие терапевты, которые не очень-то привыкли вникать в детали, времени-то у них маловато, – однако буквально из каждой строчки торчал скрюченный палец, означавший лишь одно – «Крайборг» клянется всеми святыми, что инклюзия есть подлинный прорыв в психофармакологии.
Филипс показал Прыгуну, что отношения между Буснером и шимпанзе, который принимает себя за человека, куда интимнее, чем Саймон Дайкс мог догадываться. Филипс обещал показать об этом подробнее, однако при одном условии: Прыгун должен регулярно сообщать ему о ходе лечения. Именно об очередном сообщении Прыгун и размышлял, сидя за рулем припаркованного у ворот зоопарка «вольво», чья выхлопная труба не уставала извещать окрестности о том, что двигатель машины работает и что в ремонт ему рановато. Прыгун терпеть не мог видеофонные кабинки, где приходилось сгибаться в три погибели и жестикулировать лишь кончиками пальцев, как какой-нибудь низкооплачиваемый шпион. Но об использовании автомобильного видеофона нечего и думать. Во всем, что касалось служебных трат, Буснер был верх педантизма. Он сам составлял еженедельные отчеты, в каковых упоминалась каждая купленная канцелярская скрепка и каждая чашка чая, – а приложением, разумеется, служил полный список видеофонных уханий с номерами.
Прыгун тяжело вздохнул и включил первую передачу. Придется ехать в Камден-Таун, только оттуда он сможет ухнуть. И жестикулировать придется в темпе – Буснер намекнул, что экскурсия в зоопарк может оказаться скоротечной и Прыгун должен быть на месте, когда они с пациентом соберутся домой.
Саймон уже сейчас был весьма не против отправиться именно домой. Они с Буснером, вслед за другими шимпанзе, обчетверенькали вокруг людского вольеpa и добрались до места, откуда взору открывалась комната на другой стороне. Там-то и происходило кормление.
Нельзя показать, что Саймон ожидал увидеть столы под белыми скатертями, серебряные приборы и хрустальные бокалы, но все равно представшая его глазам сцена оказалась до невозможности жалкой и убогой. Посреди устланного вонючей соломой пола была насыпана куча еды. И какой еды – яблоки, апельсины, бананы и хлеб, вот и весь разносол. Саймон тщетно пытался найти взглядом что-нибудь еще, гарниры, салаты, мясо, но ничего подобного не обнаружилось – только яблоки, апельсины, бананы и белый хлеб, к тому же дрянной, мягкий и грязный. Даже груз фруктов не мог разлепить нарезанные куски.
Этот-то деликатес и послужил, так показать, бутербродом раздора. Один из самцов, самый крупный – Саймон мысленно присвоил ему имя Дрочун – уселся у съедобной горы, скрестив задние лапы и укрыв свой мерзкий пах от зрителей, и принялся поедать гигантский сэндвич из пяти кусков хлеба сразу.
На кормежку собралось все человеческое население зоопарка. Саймон заставил себя наблюдать за собратьями по виду с известной долей объективности, отстраненности и постарался для начала определить их физические отличия, возраст и пол. Кроме Дрочуна, имелись еще трое взрослых самцов. Тот, которому вожак съездил по шее, стоял, скрестив задние лапы, опираясь головой о спальную полку и, похоже, ожидая, пока босс закончит жрать. Из двух оставшихся один явно был у Дрочуна в фаворе, да и, судя по рисунку бородавок на шее, доводился ему кровным родственником.
Самец стоял, разинув пасть и держась за металлический поручень – точь-в-точь пассажир электрички, не успевший приспособиться к окружающей среде и оказавшийся на запасной платформе конечной станции, безнадежно опоздав на поезд эволюции. Дрочун то и дело передавал ему лакомые кусочки, и Пассажир – так Саймон обозначил его возможного родственника – брал у вожака из лап яблоко или банан и запихивал меж своих мелких зубов, заливая и засыпая подбородок и все, что ниже, соком, не поместившимися в пасть кусками мякоти и косточками.
Сперва происходящее поразило Саймона, затем, несмотря на отвращение, заинтриговало, а теперь он просто глаз от вольера не мог оторвать. Чем больше экс-художник смотрел на людей, тем больше чувствовал свою к ним близость. Как и он, они или стояли на задних лапах, или лежали на спине. Как и он, они передвигались неуклюже, их действия словно тормозились силой инерции, которая, казалось, насмехается над жестокой, материальной реальностью вольера. Их медлительность, отрешенность, с которой они жевали пищу, теребили соломенные ковры, устилавшие пол, передвигались по унылой, замызганной площадке, где ни одному живому существу не придет в голову играть, – все это было какой-то извращенной гиперболой, воплощением неуверенных шагов самого Саймона по чудовищному, перевернутому вверх дном миру шимпанзе.
