– Едва ли.
– Так что же, врожденный дефект «хууууу»?
– Не исключено.
– А может, он все-таки в самом деле человек?!!
…рассмотрение вопроса о том, почему Дайкс считает себя вправе издеваться над совестью – не показывая уже о желудках – публики, выползает за рамки данной рецензии, и все же в его картинах есть что-то одновременно грубое и своекорыстное, из-за чего их никак нельзя назвать подлинными произведениями искусства – это просто карикатуры…
…Дайкс, чья картина «Мир медведей» произвела такой фурор, когда год назад ее купила для постоянной экспозиции Галерея Тейта, на сей раз разочаровывает, представив на суд зрителя безобразную серию поделок, беззастенчиво играющих на чувствах шимпанзе. Отставив в сторону извращенный формализм своих прежних, более, так показать, скульптурных работ, он предлагает нам нечто вроде формализованного извращения…
…объятый пламенем детеныш в центре картины, несомненно, представляет собой форменное издевательство над страданиями реальных шимпанзе, которым выпало несчастье стать жертвами самой ужасной транспортной катастрофы за всю историю Лондона. Мы не намерены обсуждать, по какому праву Дайкс позволяет себе такие вещи…
…живописца на вернисаже не было, зато в галерее вопили и спаривались достопочтенные критики и прочие представители художественного мира. Ненадолго заглянула и Сара Пизенхьюм, самка Дайкса, но ее немедленно увел от нас Тони Фиджис и его компания…
…вызвали интерес, на какой, вероятно, не стоило рассчитывать, если бы не внезапное исчезновение самого художника, который, по слухам, окончательно сошел с ума буквально за неделю до вернисажа…
…он псих – и теперь она не знает, куда податься, господа. Ее мозоль набухла так, что стала больше головы, не удивительно, что в последнюю не причетверенькала мысль отвергнуть «конструктивную» помощь известного художника-перформансиста Кена Брейтуэйта. После закрытого просмотра парочку видели в клубе «Силинк», и нырнули они, как показывается, ниже обычного…
Означенный псих тщательно собрал разложенные на сером больничном покрывале бумажки и принялся делать из них шар, аккуратно оборачивая листки вокруг центрального катышка, в который превратилась первая рецензия. Хотя прочитанное вывело художника из себя и привело в замешательство, от Саймона не укрылось, что сейчас пальцы слушаются его куда лучше и реагируют на команды куда быстрее, чем с первого дня болезни и до самого сегодняшнего утра. Это ли не повод для веселья.
Он наблюдал за пальцами, пока те мяли и рвали бумагу. До сих пор он не замечал, как обильно покрыты шерстью тыльные стороны его ладоней, а равно и бедра. Что это – возраст или побочные эффекты лекарств, которыми его здесь пичкают? Макака по обозначению Боуэн показала, что ему больше не дают прозак, но Саймон не верил, что сей факт сказался на его психическом состоянии – если только не считать, что вывернутый наизнанку мир возник в его воображении именно по причине отмены препарата. Художник злобно заклацал зубами, запустил клубок газетных вырезок куда подальше, не проследив даже за его полетом, свернулся калачиком в гнезде и начал кататься по нему туда-сюда, туда-сюда.
Нет, какие-то вещи упорно отказывались меняться. Допустим, миром правят обезьяны; допустим, я нахожусь на своего рода «планете обезьян», но от этого добрая половина означенных обезьян не перестали быть вонючими, мерзкими подонками, газетными поденщиками, нет, помоечниками. Мерзкие, отвратительные журнашлюхи. Саймон не просто негодовал – он чувствовал, как ненависть и отвращение к этим отбросам общества разъедают ему кишечник, словно туда, как в автомобильный аккумулятор, залили кислоты, и сие чувство привязало его, приковало к миру, который он теперь видел вокруг себя, да так прочно, как не сумел бы ни один психиатр – хоть человек, хоть шимпанзе.
Саймон стонал, хватался за задние лапы. Интересно, кто теперь изображен на его картинах – обезьяны? Что, теперь на его холстах горят, истекают кровью и разбиваются вдребезги обезьяны? Неужели это правда? И Сара, что они там написали про Сару и Кена Брейтуэйта, неужели это тоже правда? Почему же я не ревную? Пока она была человеком, я хотел, чтобы ее тело принадлежало только мне, мне одному. Хотел, чтобы я один мог наслаждаться ее гладкой кожей, чтобы я один мог входить в ее влажную пещеру, исторгать из нее стоны. А теперь образ чьего-то смазанного члена, входящего в нее…
…сон. Я выхожу из нее. Исторгаюсь из нее. Она сидела на дереве. Как птица. Грызла нить, связывавшую нас. Пыталась перекусить ее острыми клыками. Во сне она была шимпанзе. Да-да, во сне она была шимпанзе.
Уотли и Прыгун поедали салаты в «Кафе-Руж», что через дорогу от больницы. Прыгун имел теперь полное право находиться в психиатрическом отделении, и шимпанзе решили, что прятаться им больше ни к чему. Прыгун запустил пальцы в горы руколы и радиккио, а затем показал из этого «куста»:
– У меня есть для вас кое-что любопытное, доктор Уотли «грррннн».
– «Хххууу» да неужто? – отзначил консультант над валом из авокадо. – Знаешь, Прыгун, мне совершенно нелюбопытно заключать с тобой союз, если он не имеет шансов принести результаты, причем немедленные. «Аааааааа!» – Уотли отвлекся, приухивая официанта.
– «Ххууу»? Все в порядке, джентльсамцы? – спросил официант в белом фартуке, белой сорочке с яркими красными пуговицами и с зачесанной вперед и выкрашенной в рыжий цвет шерстью на голове. Уотли и Прыгун смерили его взглядами, полными нескрываемого презрения.
– В целом все путем, – показал Уотли, – однако, по-моему, я заказывал чесночный хлеб «уч-уч-хууууу»?
– Он немедленно будет у вас на столе, сэр.
Официант ускакал на кухню, по пути наскочив на коллегу; опытные шимпанзе исполнили нечто вроде акробатического трюка, который окружающим представился как скоростное мельтешение чего-то черного и волосатого, и продолжили ползти своей дорогой, ничего не уронив и не расплескав. Уотли рыкнул, опустил глаза к салату и обнаружил, что тот успели приправить блестящей папкой, в каких носят официальные отчеты и другие бумаги подобного рода.
– И что это у нас такое, Прыгун «хуууу»? – Уотли рассмотрел папку повнимательнее, затем схватил ее и принялся чесать себе темя острым пластиковым углом.
– Будьте так добры, прочитайте, что там внутри, – отзначил Прыгун. – Я уверен, вы найдете содержимое весьма интересным и донельзя конкретным.
В кабинете Джейн Боуэн раздался звонок. Старшая по отделению сняла трубку, ухал Джордж Левинсон:
– «ХууууГрааа» доктор Боуэн, как вы сегодня «хуууу»? – Даже с такого расстояния Джейн определила, что у Левинсона тяжелейшее похмелье. Спортивные очки от солнца едва держатся на высоком носу, длинные коричневые бакенбарды чем-то перепачканы, видимо еще не отмытыми последствиями вчерашнего буйства.
– «ХууууГраааа» неплохо, неплохо, спасибо, мистер Левинсон.
– Как вам выставка «хуууу»?
– Ничего, ничего… хотя, призначусь, просмотры такого рода – не мое.
– Я бы «уч-уч» показал, что мероприятие прошло довольно нетипично. Полагаю, вы застали пару-другую из развязавшихся потасовок «хуууу»?
– Видела, как начиналась одна из них. Причетверенькали ли в конце концов дерущиеся к единому мнению?
– «Уч-уч» боюсь, не совсем. Покажите мне, Саймон видел сегодняшние газеты «хуууу»? – Левинсон нервно затеребил шерсть на бакенбардах, будто у него на подбородке рос сам художник и он решил его почистить.
– Полагаю, он их как раз изучает. Кстати, утро у нас прошло весьма успешно. Мы убедили его покинуть палату и провели необходимые обследования…
– И «хуууу»?
– «Хуууугрррннн».
– Доктор Боуэн «хууууу»?
– «Хуууугрррннн» боюсь, мистер Левинсон, я не вправе сейчас показывать вам об их результатах, – надеюсь, вы меня поймете.
Боуэн надеялась, что Левинсон отступит, точно зная, что надежды тщетны. Некоторое время галерист разглядывал ее сквозь солнцезащитные очки. Но Джейн, даже не видя его глаз, знала, что в данный момент они представляют собой паутину красных набухших сосудов.
