– Пока что нет, не знала.

– А я думал, догадываешься.

«Вот это уже явная неправда», – подумала Джейн. Ни о чем таком она, конечно же, не могла догадываться.

– У нас все было в открытую. По-моему, все уже об этом знали. А затем я приехал сюда, чтобы лучше осмыслить наши чувства и все такое. Я и прежде влюблялся, но никогда так серьезно. Мое чувство причиняло мне страдания. Думал, окажись я здесь, все прекратится, но стало еще хуже. Вот и пытаюсь писать об этом стихи, но что-то не выходит. Пишу о войне – и снова мимо. Чем больше событий проходит у меня перед глазами, тем меньше я в них понимаю. – Он внезапно запнулся и с наигранным удивлением уставился на Джейн: – О, я тебя шокирую, – произнес он, как будто только сейчас это заметил.

Джейн хотелось прибегнуть к своему обычному способу защиты – закрыть лицо ладонями. Она вспыхнула, румянец смущения разлился по щекам. Все верно, Векстон был прав, она была шокирована. Но на дворе стоял 1916 год. Ей в то время исполнилось двадцать восемь лет. До восемнадцати она вообще ничего не знала о физической стороне любви, тем более о гомосексуальной. Об этом говорилось только как о противоестественном влечении и еще более противоестественных актах. Ее познания в физиологии ограничивались анатомическими атласами с библиотечной полки госпиталя. Открыв на этой странице, Джейн тотчас же смущенно ставила атлас на место.

Но, с другой стороны, она понимала, что ей бросают вызов, и ее дело – принять этот вызов или нет. Позиция Векстона была очевидной: она говорила с ним начистоту, и он, отвечая доверием на доверие, тоже открыл свое сердце. Джейн, конечно, могла притворяться, что поняла все превратно, что речь шла о той мужской дружбе, которую так превозносил ее погибший брат. Джейн подумала и о том, что у нее остается и такая возможность – просто встать и уйти, ничего не объясняя. Если так, то Векстон, знала она, вряд ли бросится ее догонять и вряд ли они когда-либо встретятся снова.

Джейн нахмурилась. Иллюстрации из анатомического атласа плясали у нее перед глазами. Она пыталась как-то связать их со Стини и Векстоном, пыталась представить мужчину, который обнимается с другим мужчиной. Она не осмелилась встретить взгляд Векстона. Но он ждал ответа.

– А Стини тебя любит? – не успев как следует обдумать свой ответ, выпалила она.

Векстон задумался.

– Говорит, что любит. Думаю, так и есть. Пока что.

– По-твоему, это не продлится долго?

– Нет, вряд ли это надолго.

– Он пишет тебе?

– Раньше писал каждый день. Сейчас… реже.

– А ты все так же, как и прежде, любишь его?

– Даже сильнее. Это необъяснимо. Я знаю, что собой представляет Стини, но мое чувство к нему растет день ото дня. Я ничего не могу с собой поделать, даже если бы захотел.

– И ты никогда… м-м… не влюблялся в женщин?

– Никогда. А ты? – вежливо поинтересовался Векстон.

У Джейн перехватило дыхание. Она чувствовала, как кровь хлынула к лицу, выдавая на весь мир ее смятение. Она отвернулась от Векстона и обвела взглядом кафе. Все та же неподвижная картина, словно изображение на фотоснимке. Круглые столики, двое пожилых французов в синих поношенных куртках и беретах играли в домино. Местный кюре, который посещал госпиталь для отправления заупокойных служб, узнал ее и приветственно поднял стакан.

Неожиданно Джейн почувствовала ликование и душевный подъем. Векстон только хотел подтолкнуть ее к чему-то, остальное было делом сообразительности Джейн. Довольно таскать за собой обломки отжившей морали, ей давно пора затоптать их в пыль… Она склонилась к нему над столом:

– Я не шокирована. Может, совсем немного… Но уже все прошло.

Векстон, видимо, не удивился ее словам. Только накинул шинель на плечи, подал Джейн руку, и они вместе вышли из кафе. Джейн взяла его под руку. Быстрым шагом они пошли к госпиталю.

Где-то на половине пути Векстон предложил Джейн закурить. Это была ее первая сигарета в жизни. Джейн было хорошо с ним. Да, она насквозь промерзла, все тело у нее ныло, мокрые волосы того и гляди примерзнут к лицу. Что из того, что в горле пекло от сигаретного дыма – ей все равно было хорошо. Как будто Векстон пригласил ее на воздушный шар, наполненный его неукротимой жизненной энергией, и теперь собирался показать ей весь мир, полный неожиданностей. Да, в этом мире ничего не было невозможного!

С тех пор, как они виделись в последний раз, Мальчика повысили в звании. Он начал войну в чине лейтенанта, к моменту расторжения помолвки уже стал капитаном. И вот теперь – майор. Впрочем, в таком быстром росте не было ничего удивительного. На этом этапе войны в гвардейской части повышение давали через каждые полгода, но только офицеры выбывали еще быстрее. Когда Джейн поздравила его с новым званием, Мальчик только ухмыльнулся в ответ – того и гляди, скоро сделают полковником.

– А к концу войны – генералом, – пошутил он, но лицо его было непроницаемым.

Джейн, конечно, поняла шутку, но ей вдруг стало тоскливо. Они заняли тот же столик, за которым несколько часов назад она сидела с Векстоном. Мальчик заказал жареного цыпленка, но едва притронулся к нему и отложил вилку. Он много пил. Джейн сосчитала – почти полторы бутылки вина. Джейн старалась поддержать разговор. Она знала в общих чертах, за что Мальчика повысили в звании: две недели назад подразделение под его командованием захватило немецкую огневую позицию. Мальчик, правда, не стал вдаваться в подробности, Джейн так и не узнала, к примеру, что из двадцати человек его группы уцелела только треть, что они двое суток кряду удерживали укрепление, стоя по пояс в воде, под непрерывным пулеметным огнем. Джейн не стала расспрашивать его о деталях – разве побывавших на Голгофе спрашивают, какие там ландшафты?

Она предполагала, что их беседа вряд ли окажется оживленной, и была права. Они больше молчали, от чего самим было неловко, поэтому они поспешно заговорили на общие темы. Поговорили о здоровье его родителей, о работе Фредди, о предстоящей выставке картин Стини и о дошедшей до них неожиданной новости – о помолвке Констанцы с сэром Монтегю Штерном. Война отделяла Джейн от ее прежней жизни, все доходившие до нее новости казались теперь малозначительными. Мальчик, возможно, был того же мнения, поскольку упомянул об этом вскользь, как о чем-то действительно далеком. Джейн, отчаявшись разговорить его, заговорила о фотографии и поняла, что спросила снова невпопад. Когда она упомянула об этом, на лице Мальчика появилось упрямое выражение.

– Я избавился от «Видекса», – сказал он.

– Ты продал камеру?!

– Нет, разбил на кусочки и сжег все фотографии, сделанные во Франции. Сжег пластины, а когда вернусь домой, – он глотнул вина, – и там сделаю то же самое. Ненавижу фотографию, это сплошь одно вранье. Знаешь, единственное, с чего стоит сделать снимок? Пятна на Солнце! Вот это я, пожалуй, не отказался бы сфотографировать.

Джейн была потрясена. Чтобы Мальчик отказался от фотографии? Скорее ревностный католик отрекся бы от своей веры. Она пристально взглянула на него. Война изменила его лицо. Не осталось и следа от былой бледности, и, если бы не выражение его глаз, можно было бы подумать, что Мальчик только что вернулся из морского путешествия, набравшись новых сил и энергии. Его лицо было обветренным. Детская округлость черт, из-за которой он всегда выглядел моложе своих лет, сменилась волевым и непреклонным выражением человека, привыкшего противостоять трудностям. Война превратила бы Мальчика в красавца, если бы не постоянная тревога в глазах, так не сочетавшаяся с волевым лицом… Мальчик походил на актера, который посредине сцены вдруг забыл свою роль. Он явно хотел о чем-то поговорить. С самого начала беседы он что-то сосредоточенно обдумывал. Допив вино, Мальчик решил, очевидно, что подходящий момент наступил. Его голова дернулась, словно вытряхивая из уха невидимую воду. Он посмотрел на запотевшие окна, прокашлялся и наконец сообщил, что пришел сюда, чтобы поговорить о Констанце.