Мне оставалось надеяться, что тетя Мод к этому времени уже забыла о подарке. Так и случилось. В День Благодарения я подъехала к ней с другой стороны.

– Тетя Мод, можете ли вы свести веснушки? – спросила я, втайне надеясь, что если кто и способен помочь мне в таком деликатном деле, то только она.

Тетя Мод вскинула лорнет и внимательно обозрела меня.

– Конечно, – объявила она. – Составом от «Фуллерза». Он отбеливает кожу. Я им пользуюсь много лет. Непревзойденное действие!

Мы попробовали. Тетя Мод отвела меня в ванную и намазала лицо сероватой пастой. Она растерла ее по носу и скулам, после чего усадила в кресло и, пока паста сохла, стала читать мне один из своих романов. Он назывался «Перепутья сердца». Действие происходило на океанском лайнере. В любом из романов тети Мод было то, что она называла «вкусными кусочками», и она стала читать мне один из них, в нем речь шла о нежной сцене на палубе при лунном свете, которая завершалась очень интересным описанием объятий. Если бы этот текст услышала моя матушка, она, я думаю, остолбенела бы, но сцена привела тетю Мод в такое волнение, что она стала рассказывать мне одну из своих собственных историй – о Винтеркомбе, о приемах, которые устраивали здесь в старые времена, когда еще была жива моя американская бабушка Гвен.

– Помню, как-то, – сказала она, – был прием в честь кометы. Вроде кометы Галлея. После ужина мы должны были все выйти наружу и смотреть на комету…

Я продолжала сидеть тихо и неподвижно. Мне нравилось слушать эти истории, но у меня стало зудеть в носу. Я пыталась понять, очень ли невежливо, если я прерву ее и сообщу о своем неудобстве?

– На мне были мои изумруды. Или сапфиры? Да, да, сапфиры, потому что, помню, платье было синего цвета, и Монти… Ох! – издала она вопль. – «Фуллерз»! Викки! Скорее!

Она оттащила меня в ванную, где лицо мое было оттерто специальным французским мылом тети Мод.

– Теперь я могу посмотреть на себя, тетя Мод?

Тетя Мод с сомнением оценила состояние моей физиономии; с некоторой неохотой она протянула мне зеркало. Я поднесла его поближе к носу и стала исследовать. Он заметно покраснел, вообще все лицо приобрело багровый оттенок, сквозь который мне продолжали подмигивать веснушки. Казалось, их высыпало еще больше.

– Не думаю, чтобы ваш совет сработал, тетя Мод, – начала было я, но она отобрала у меня зеркало.

– Конечно, за один прием он и не может подействовать! Чего захотела! Красота требует жертв, – добавила она по-французски. – Ты должна потерпеть, Викки. И если ты каждую неделю будешь…

Я взяла упаковку состава «Фуллерз» и в течение четырех недель мазалась им раз в неделю. Когда запасы его кончились, а веснушки продолжали оставаться на своих местах, я поняла истину. Я очень любила тетю Мод, но она была не права в трех случаях: она не разбиралась в размерах одежды, в применении состава «Фуллерза» и относительно моих данных. Никаких данных у меня не было. И моя неиссякаемая вера в тетю Мод начала понемногу убывать.

Тетя Мод была одним из столпов моей жизни, она очерчивала ее границы. Были также и другие столпы: мой дедушка, друг дяди Стини поэт Векстон, была Дженна, существовали мой отец и моя мать, мои дядья; и, наконец, был Вильям, который считался дворецким, но он брал на себя все заботы по дому, которыми другие дворецкие никогда не занимались, включая чистку ботинок и туфель, что Шарлотта весьма едко откомментировала.

– Дворецкий чистит вашу обувь? – спросила она.

Была зима, и мы только вернулись с прогулки, заляпанные мерзлой землей по самые щиколотки.

– Неужели у вас нет специального чистильщика?

– Обычно мои ботинки чистит Дженна. Так принято.

– Дженна? Но она же твоя няня! Она даже не настоящая няня. Так говорит моя мама. А вот у меня няня носит коричневую форму.

Это презрительное замечание обеспокоило меня больше, чем мне хотелось признаться. Когда мы пили чай в обществе моей матери, я видела, что Шарлотта вообще не обращает на нее внимания. Я видела, как она смерила глазами платье и поношенную твидовую куртку моей матери. Я была знакома с мнением матери относительно драгоценностей по будним дням и – хотя не сомневалась, что она была права, – испытала желание, чтобы на ней было что-нибудь более броское, чем скромная ниточка жемчуга. У матери имелись драгоценности, но они хранились в банке, и каждые полгода возобновлялись дебаты, не продать ли их.

Я начала испытывать желание рассказать Шарлотте об этих сокровищах и уже стала прикидывать, как упомянуть о них, так, между прочим, как только мать покинет комнату. С другой стороны, я понимала, что матери будет стыдно за меня, если я позволю себе нечто подобное. Я заерзала на стуле, стараясь не обращать внимания, что Шарлотта поежилась, бросив взгляд на разболтанные переплеты окон.

Мать рассказывала ей о сиротском приюте и о работе в нем, а Шарлотта слушала ее со слегка натянутой высокомерной усмешкой, которая заставляла меня еще больше нервничать. Она презирала заботы сиротского приюта не меньше, чем презирала мою мать, в чем я не сомневалась.

Когда к нам присоединился мой отец, я несколько расслабилась. Я не сомневалась, что отец выше всех этих глупостей, – он был строен и красив, у него были руки прекрасной формы и тихая спокойная манера разговаривать, пусть и несколько суховатая. Он был отличным наездником, и, когда облачался в охотничий наряд, Вильям утверждал, что никто в графстве не может сравниться с ним. Я бы предпочла, чтобы отец вышел к нам в охотничьем костюме, чтобы Шарлотта могла увидеть его во всем блеске, но, как и следовало ожидать, он появился в своем старом твидовом пиджаке, хотя тот сидел на нем как влитой, и Вильям, в обязанности которого входило также чистить всю одежду, порой щупал материал и приговаривал: «Вот это качество».

Я надеялась, что Шарлотта оценит моего отца и с ее лица исчезнет эта легкая надменная улыбка. Мой отец иногда заикался, что было последствием ранения на войне, но был вежлив и любезен и мог очаровать кого угодно. Это всего лишь вопрос времени, говорила я себе, Шарлотта непременно поддастся его обаянию.

Первым делом он спросил ее об уроках, что, наверно, было ошибкой, ибо Шарлотта училась теперь в закрытой школе с пансионом, и она уже на прогулке поделилась своим мнением о девочках, которые остаются дома, надеясь получить хорошее образование.

– С тобой занимается твоя мать? Я-то думала, что у тебя есть хотя бы гувернантка.

– Ну, в общем-то, так и было. Но она ушла. – Я замялась, потому что мы вступили на опасную почву. Никто из гувернанток не оставался у нас слишком долго. У нас больше не было горничной, и повар вечно предупреждал, что собирается уходить. Все дело было в жалованье и в котле в подвале, который жрал деньги, и в тратах на сиротский приют, который поглощал еще больше.

– Она все тебе преподает?

– Она очень умная. Я занимаюсь с ней английским, французским и географией, а на следующий год мы начнем латынь. И три раза в неделю приходит мистер Бердсинг заниматься математикой.

– Мистер Бердсинг? Но он же викарий!

Она не могла скрыть своего презрения. Я тут же устыдилась мистера Бердсинга – мягкого и терпеливого человека, который мне всегда нравился. И, сидя в гостиной, я испытала желание, чтобы мой отец переменил тему разговора. Шарлотта стала рассказывать ему о Родене все с той же высокомерной улыбкой на губах.

– А как насчет летних каникул? – спросил отец, когда тема уроков исчерпалась. Он обращался к ней самым вежливым и внимательным образом, но я-то видела, что Шарлотта ему отнюдь не нравится. Скорее всего он счел ее просто забавной, но никто не мог это утверждать в силу безукоризненности его манер.

– О, мама говорит, что на следующий год мы не поедем во Францию. Она говорит, что Ривьера просто переполнена. Мы отправимся в Италию. Или в Германию. Папа сказал, что Германия очень мощно идет кверху. – Помолчав, она пошаркала ногами и искоса взглянула на меня. – А что будет делать ваша Викки? Вы так и не сказали.