Как бы в обмен она пользовалась различными благодеяниями. Я не сомневалась, что она по-прежнему гордится ими. Главным из них было осознание своей близости к Констанце. Единственной ей доверялся адрес виллы и номер комнаты в гостинице, ей сообщались подробности возможного бегства. Мисс Марпрудер была счастлива владеть этими тайнами: преклоняя колени в храме Констанцы, она была в то же время его верховной жрицей.

У любого декоратора время от времени наступают периоды неудач и провалов. У Констанцы сложные ситуации возникали ежедневно. Ее клиенты были очень богатыми людьми, и огромные состояния делали их капризными. Они могли выложить кучу денег за материал, год ждать его появления, а по прибытии заказа выразить свое неудовлетворение. Помещение, на стены которого ложилось шестнадцать слоев ручной накатки лака, после завершения всех работ могло быть отвергнуто. В результате возникала драма. Помощники и ассистенты носились взад и вперед. Телефоны надрывались и верещали. Клиенты настаивали и требовали, что хотят говорить только с Констанцей и больше ни с кем.

В средоточии всей этой суматохи, укрывшись в своей маленькой задней комнате, находилась терпеливая мисс Марпрудер. «Нет, связаться с мисс Шоукросс нет возможности; нет, она вне пределов досягаемости; нет, ей нельзя позвонить ни в Лондон, ни в Париж, ни в Рим, ни в салон авиалайнера – никуда».

«Пруди всегда знает, когда пахнет жареным, – могла фыркнуть Констанца. – Когда дело доходит до точки кипения, она непреклонна, словно член Верховного суда».

Я сидела и слушала, как трещит зуммер телефона мисс Марпрудер. Я ясно видела его перед глазами, этот аппарат, который издавал звонки. Я видела вышитую салфеточку, на которой он стоял, шаткий столик под ним, всю обстановку той мрачноватой комнаты, которую Пруди с ее манерностью любила называть своей холостяцкой берлогой.

Ребенком я часто оставалась у Пруди. Она брала меня с собой на Тридцать вторую улицу, где мне приходилось здороваться с ее матерью-калекой, устраивала меня в маленькой гостиной и угощала сокровищами – домашними пирожными со стаканом настоящего лимонада. Будь у нее свои дети, думала я, Пруди обожала бы их.

Ее гостиная отличалась смелой безвкусицей. В ней застоялась атмосфера вечной нехватки денег, которые приходилось экономить для лекарств. Здесь стояла продавленная кушетка, некогда красного цвета, задрапированная шалью в подражание изысканной дорогой технике Констанцы. В комнате Констанцы такие шали были из чистого кашемира, приобретенные через антикварный магазин, уникальные образцы затейливых узоров, у мисс же Марпрудер она была из тайваньского шелка.

Констанца ее нещадно эксплуатировала. Когда я впервые поняла это? Пруди была преданной и незаменимой, хотя платили ей явно недостаточно: да, пусть даже и по заслугам – сколько же мне было лет, когда я поняла, насколько это неправильно? Любовь у меня стала смешиваться с жалостью, должно быть, когда я сиживала в маленькой гостиной Пруди, там впервые у меня и зародились сомнения относительно моей крестной матери.

Телефон по-прежнему звонил, стоя на той вышитой салфеточке, при виде которой Констанца постоянно содрогалась. Она была сделана для мисс Марпрудер руками ее матери. И когда она говорила по телефону, то аккуратно расправляла ее.

– Я люблю красивые вещи, – призналась она однажды, должно быть, я была подростком, потому что от ее тона у меня защемило сердце. – Диваны, коврики, куколки – все эти мелочи имеют значение. Твоя крестная мать научила меня красоте.

Воспоминания подняли во мне волну раздражения. Я пошла спать, испытывая неприязнь к Констанце и повторяя про себя перечень связанных с ней бед. Но уснув, я погрузилась в сон, и там моя крестная предстала передо мной совсем в другом свете.

Я проснулась с чувством, что, усомнившись в Констанце, я предала счастливые годы детства.

Необходимо новое направление поисков. Я встала, приняла душ, оделась. Было еще очень рано. Я снова позвонила мисс Марпрудер, ответа не последовало, и я маялась ожиданием в тишине комнаты. Я вышла в пекло улиц, залитых ярким светом. Остановила такси. Думаю, что, только оказавшись в нем, я решила наконец, куда ехать.

– В Квинс? – неохотно переспросил водитель.

– Да, в Квинс. Езжайте до Триборо, а дальше я вам покажу.

– Грин-Лаунс?

– Именно туда.

– В какой-то дом?

– Нет, – сказала я. – На кладбище домашних животных.

Прошло восемь лет с тех пор, как я была тут в последний раз, и мне потребовалось некоторое время, чтобы найти могилку Берти. Я шла мимо аккуратных белых надгробий, воздвигнутых в память кошек и собак и даже в одном случае – в честь мышки.

«Ушло счастье быть рядом с тобой», – прочитала я. Повернувшись, я чуть не споткнулась об айсберг Берти.

Насколько мне помнилось, это было капризом Констанцы. Она решила создать на месте последнего успокоения Берти пейзаж, который лицезрела на родине его предков. Берти был ньюфаундлендом, представление Констанцы о ньюфаундленде носило неопределенный поэтический характер. «Берти мечтал об айсбергах, – утверждала она. – И пусть айсберг высится над ним».

Со стороны администрации кладбища последовали возражения: тут привыкли к аккуратным могильным плитам и считали айсберг ни с чем не сообразным. Констанца, как и всегда, одержала победу, и белый мраморный айсберг занял свое место. Но вообще, сходство с ледяной горой было очень неопределенным, разве что вы знали, что тут изображено.

Я любила Берти, потому что выросла рядом с ним. Он был огромным, черным и величественным, как медведь. Надпись гласила: «Берти, последний и самый лучший из моих псов». Я посмотрела на даты его жизни и смерти, любовно восстановленные на камне. И тут я увидела кое-что еще.

У основания айсберга были вкрапления зеленого мрамора, символизирующие волны северного моря. Под ними, завернутый в белую бумагу, лежал букет цветов. Это был не простой букет: он был столь же красив и так же тщательно подобран, как и тот, что я вчера видела у Конрада Виккерса. Белые фрезии и розы, дельфинии, гвоздики, анютины глазки, лилии, цветы, соответствующие времени года, и цветы, которых не должно было быть в эти месяцы, – некоторые из них без труда можно сорвать на обочине дороги, а другие найти только в самых дорогих цветочных магазинах Нью-Йорка.

Я нагнулась, чтобы вдохнуть их аромат. Отступив на шаг назад, я присмотрелась к букету. Температура на солнце была не меньше 30 градусов. Цветы еще не распустились: должно быть, их положили сюда, самое позднее, час тому назад. Только одно лицо в Нью-Йорке могло скорбеть по Берти; существовал только один человек, который мог принести цветы на могилу собаки, скончавшейся двадцать четыре года назад.

Я окинула взглядом и лужайки, и ряд надгробий. Никого не было видно. Повернувшись, я припустилась бежать.

Констанца была в городе, сюда ее привело сострадание. Та любовь, которую я испытывала к своей крестной матери, вернулась ко мне с удивившей меня силой, сжав сердце. Как в старые времена, когда Констанца убегала от меня, а я, пыхтя, старалась ее догнать.

Я сделала то, чем никогда в жизни не занималась. Я подкупила швейцара. Не того, кто встретил меня в день первого появления, и не того, которого я помнила, – он, должно быть, уже на пенсии. Нет, нового швейцара, молодого, щеголеватого, догадливого и сговорчивого, который откровенно рассматривал меня, что не позволяли себе его предшественники.

– Не отвечают. – Он положил трубку. – Я же говорил вам: квартира закрыта.

Я прикинула, что можно пококетничать с ним, но предпочла двадцатидолларовую банкноту. Я ожидала возмущений и возражений. К моему удивлению, купюра с мгновенной легкостью перешла из моих пальцев в его ладонь и тут же исчезла в кармане его аккуратной ливреи.

– О'кей. – Он изобразил пожатие плеч. – Поднимайтесь прямо наверх. Они не отвечают. Пятый этаж…

– Я знаю. Мне доводилось жить здесь.

– Если кто-то спросит… – Он снова пожал плечами. – Вы просто проскользнули, о'кей? Я вас не видел.