Это был Дентон Кавендиш, одетый с головы до ног; двигался он скованно, моргая от света дня, и его поведение ясно говорило, что он мучается похмельем.

Окленд видел, как его отец поднял руку ко лбу в полном смятении и оглянулся вокруг налитыми кровью глазами. Ничего не понимая, он смотрел на машину доктора, на группу людей внизу, на носилки. Рядом с ним появилась его старая собака, лабрадор Дейзи, и стала ластиться к нему.

– Хорошая собачка, хорошая собачка, – рассеянно сказал Дентон, не отрывая взгляда от людей внизу. Глаза его блеснули при виде сэра Монтегю, который, как всегда, предпочитал быть в роли наблюдателя. Взгляд Дентона скользнул в сторону, снова вернулся, растерянность сменилась подступающим раздражением.

– Что-то случилось? Что произошло? – проворчал Дентон, обращаясь к халату. Тон его дал понять, что такое одеяние в его доме можно позволить в случае наступления никак не меньше Судного дня.

Его абсурдный вопрос эхом повис в утреннем воздухе. Прежде чем кто-то смог ответить, Дейзи вскинула морду. Как и терпеливо наблюдающий Штерн, Дейзи поняла: что-то тут не так. Может быть, лишь потому, что почувствовала запах крови; с другой стороны, как и Штерн, она могла уловить запах вины и страха – кто-то в собравшейся группе был виновен и боялся. Как бы там ни было, у Дейзи встали дыбом волосы на загривке. Глотка у нее напряглась.

Дентон шлепнул ее по крестцу. Сука не обратила внимания ни на своего хозяина, ни на его похмелье. Она завыла страшным голосом.

Не подлежало сомнению, что Шоукроссу предстоит умереть. Он долгие часы находился в капкане, и потеря крови была более чем обильной. Но сколько он еще протянет? Час? Неделю? День? Гвен настойчиво требовала ответа от доктора. Тот ответил: «Боюсь, что не больше недели».

Ближайшая больница была примерно в тридцати милях отсюда. Доктор Хэвиленд предупредил, что путешествие убьет Шоукросса. Гвен практически не слушала его. В любом случае мысль о больнице даже не пришла ей в голову: Эдди должен остаться в Винтеркомбе. Его необходимо отнести в Королевскую спальню, на постель с купидонами у изножия. Он будет покоиться там под королевскими регалиями, под неустанным присмотром Гвен и Мод, надо нанять и ночную сиделку. От Шоукросса нельзя отходить двадцать четыре часа в сутки.

Доктор Хэвиленд предполагал, что его пациент не переживет и первых суток, но он сделал все, что был обязан. Раны были промыты антисептическим раствором; кости сломанной ноги подогнаны друг к другу и уложены в шину. Как только факт кончины будет установлен – он действительно понимает, как неприятно и тяжело им заниматься такими вещами, – необходимо сообщить в полицию. Должно состояться расследование, хотя это, конечно, чистая формальность.

Покончив с этим нелегким сообщением, врач погрузился в молчание. Леди Каллендер, заметил он, не ответила. Ее муж, горбясь у огня, перебирал край пледа, которым были закутаны его колени: старый растерянный человек, он старался не встречаться с врачом взглядом.

– Я не собираюсь обвинять Каттермола. – Это было все, что он сказал. – Не собираюсь – слышите? Это был несчастный случай… да, несчастный случай.

В самом ли деле? Констанца, например, так не считала. Ей не разрешалось заходить в комнату отца, и она не видела его с той минуты, как его внесли в дом. Она все время сидела в детской под присмотром няни Темпл. Ей казалось, что она заключена в тюрьму. Констанца не могла заснуть. Ночь за ночью она лежала без сна, глядя в потолок комнаты и слушая, как бьют крылья ее альбатроса. Ей хотелось плакать: глаза щипало, но слезы так и не появились. Через несколько минут наступит утро: она видела, что свет просачивается за портьеры, в саду уже раздавалось щебетанье птиц, и альбатрос покинет ее. Она снова останется одна.

Когда комната наполнилась сероватым рассветом, она откинула одеяло и тихонько подкралась к двери. Было еще рано, и если она будет двигаться совершенно бесшумно, пока ее тюремщица, няня Темпл, продолжает спать… Босая, на цыпочках, она выбралась из помещения, пересекла комнату Стини, миновала детскую и вышла на лестничную площадку. Ни звука, все тихо; она приободрилась. Они не поймают ее, им не удастся, этим Кавендишам, которые делают вид, что якобы не презирают ее.

Только не по черной лестнице; ее может перехватить какая-нибудь горничная, потому что в Винтеркомбе горничные поднимались спозаранку. Надежнее будет воспользоваться главной лестницей; а там – она уже была в холле, и каменный пол холодил босые ступни – в боковую прихожую по коридору и дальше еще по одному коридору. Мимо буфетной, где хранится столовое серебро и фарфор, мимо помещения экономки: комнат и переходов было множество, но Констанца знала их назубок. Самое главное – проскользнуть мимо кухни и мойки, откуда она слышала голоса, но стоит завернуть за угол, и она в безопасности.

Она толкнула дверь, обтянутую зеленым сукном, и с бьющимся сердцем оказалась по другую сторону. Здесь, справа от нее, располагалась маленькая пустая комната с железным остовом кровати и рукомойником. В свое время тут располагался камердинер короля, но теперь ею не пользовались. Сразу же напротив нее была лестница, которая вела в гардеробную короля. Осмелится ли она подняться по ней? Констанца знала: это запрещено, ну и пусть! Они не имеют права не подпускать ее к отцу!

Она бесшумно стала красться вверх по лестнице. Дверь наверху была закрыта, и Констанца прислушалась. Она слышала шаги, шорох одежды – наверно, сиделка в своей накрахмаленной форме. Звяканье стекла о металл, приглушенные голоса, а потом молчание. Но ее отец тут, рядом. Констанца знала это, и, хотя она не рисковала двинуться дальше, это успокоило ее. Опустившись на пол, она съежилась, как зверек. Она постарается силой воли дать знать отцу, что она здесь, пусть он почувствует ее присутствие – своего маленького Альбатроса, своей дочки, которая любит его. Она закрыла глаза; через несколько минут Констанца погрузилась в сон.

Гвен просидела у кровати Шоукросса всю ночь. Она видела, как меняется состояние Эдди, и больше не пыталась обманывать себя: она знала, что конец близок.

Сиделка ушла. Гвен осталась наедине со своим любовником, и тишину комнаты нарушало только потрескивание угля в камине и тиканье часов. Гвен глянула на циферблат: около шести – и попыталась понять, сколько еще минут осталось существовать Эдди Шоукроссу. Она стыдилась сама себя, но уже достигла такой степени усталости, при которой надеялась лишь, что все скоро кончится; как только она смирилась с мыслью, что Эдди предстоит умереть, она стала нетерпеливо ждать конца, и то, что смерть медлила, лишь раздражало ее. Она понимала, что это ужасно, но тем не менее невольно молила судьбу. Пусть это произойдет скорее, пусть случится как можно легче и незаметнее – ради его же блага.

Руки ее мяли шелк платья, она повернулась взглянуть в лицо своего любовника и поймала себя на том, что с трудом верит – неужели она любила этого человека? Губы его растрескались; некогда изящные руки беспокойно перебирали край простыни. Гвен отвела взгляд от сломанных ногтей и бинтов. Она смотрела куда-то в пространство, и перед ее мысленным взором – прежде чем она смогла отогнать их – предстали образы ее и Эдди, здесь, в этой комнате, всего несколько дней назад. Она увидела себя, с кистями, стянутыми черными ленточками; и хотя она была одна, лицо ее залила краска стыда. Она потерла кисти, вспоминая боль от перетяжки, запах гвоздичного мыла и очарование запретности. Пока она пыталась избавиться от этих воспоминаний, Шоукросс пошевелился.

Гвен повернулась к нему. На лбу у него снова выступила испарина, открытые глаза были неподвижны, губы почернели, и из них вырывались какие-то неразборчивые звуки, после чего они замерли в полуоткрытом состоянии.

Гвен схватилась за колокольчик, вызывающий сиделку. Откровенно говоря, теперь вид Шоукросса пугал ее. Прежде чем она позвонила, Шоукросс стал разговаривать – поток слов и фраз, некоторые из которых она могла разобрать.