Окленд уже раздевал ее. Он должен был справиться с крючками и завязками, чтобы коснуться ее кожи.

– Эти штуки… черт бы их побрал… почему тебе приходится столько на себя нацеплять…

– Относись ко мне с уважением. – Дженна не могла удержаться от смеха. – Я скромная девушка. Не надо так воевать. Смотри, все куда проще.

Она распустила корсаж, высвободив грудь.

– С уважением? С уважением? – Окленд тоже начал смеяться. Он шептал разные слова, зарывшись ей в волосы. В ладонях у него была тяжесть ее груди, полной и чуть влажной от испарины. В ложбинку между грудью стекала струйка пота. Он лизнул ее. Чуть соленая кожа пахла мылом. – Уважение – это ужасное слово. Оскорбительное. Непристойное. Я бы возненавидел тебя, если бы ты изображала из себя скромницу…

– Это слова Джека… он так говорит…

– Черт с ним, с Джеком. Вот и все. Забудь о нем. Иди сюда.

– Возьми меня. – Дженна со смехом отпрянула, ускользнув от него.

Окленд успел перехватить ее. Руки его сомкнулись на ее талии. Он оторвал ее от пола. В следующее мгновение они уже лежали на полу среди халатов. Смеясь и задыхаясь от борьбы, они катались по полу. Снова целовались. Окленд первым оторвался от нее.

– Я не могу любить тебя среди кучи старых галош. То есть я мог бы…

– Представляю себе, – сказала Дженна.

– Но я не могу. Выберемся отсюда – в березовую рощу.

– А как же платье? Я должна еще выгладить платье.

– Да провались оно к черту!

– Ой, можно я скажу это мисс Канингхэм? – Дженна встала на колени и прижалась к нему губами. Окленд чувствовал, как кончиком языка она скользнула по его губам; груди Дженны лежали на его ладонях; глаза Дженны, которые, прищурившись, смотрели на него сверху вниз, излучая сияние, поддразнивали его. – Я приду. Но сначала мне надо выгладить это платье. Штанишки оставлю неглажеными, она и не заметит. Десять минут. Ты сможешь дождаться меня?

– Я не выдержу.

– Если могу я, сможешь и ты. Ты должен.

Дженна может быть непреклонной; она всегда практична. Она легкими уверенными движениями застегнула корсаж. За его броней скрылась ее прекрасная грудь; накрахмаленный передничек оказался на месте, растрепанные волосы были тут же приведены в порядок, и лишь на шею упало несколько колечек вьющихся прядей.

Окленд восхищенно наблюдал за ней. Он смотрел, как она придерживала губами заколки, как склонила голову, собирая волосы: на это ей потребовалось несколько секунд. Окленду нравилась деловитость Дженны, он любил смотреть, как она раздевается или одевается – без кокетства и ложной стыдливости.

Окленд никогда не мог забыть тот день, когда они впервые очутились в ангаре для лодок у озера. Его крутило и мучило физическое желание и смятение мыслей. Частило сердце, во всем теле пульсировала кровь, он метался среди вопросов, аргументов, объяснений и оправданий. Ему было тогда шестнадцать лет, и он был невинен, как и Дженна. Окленду казалось, что самым важным будет объяснить Дженне, как он ее любит. Он не смог и пальцем прикоснуться к ней, пока не убедится, что она понимает его. С другой стороны, он едва сдерживался от желания не столько говорить, сколько касаться ее. Зайдя в ангар, Окленд остановился, багровый от переполнявших его эмоций, разрываясь между инстинктами и интеллектом: природа требовала удовлетворить плоть, а образование напоминало, что вначале было слово.

Дженна, стоявшая в нескольких футах от него, сдвинув брови, смотрела на воду. Солнечные блики играли яркими зайчиками на ее разрумянившемся лице, рот и глаза девочки, казалось, растворялись в потоках света. Повернувшись, она бросила на молчавшего Окленда долгий внимательный взгляд. И затем, не произнеся ни слова, начала раздеваться. Точными и аккуратными движениями – теми, с которыми она одевалась сейчас, – она сбросила всю одежду. Платье кучкой упала к ее ногам. Она вынула заколки из волос. Она стояла перед Оклендом – первая женщина, которую ему довелось увидеть нагой. У нее была нежная розовая кожа. Линии ее тела изумили его. Свет падал на ее грудь и бедра. Он не мог отвести глаз от неожиданно темных сосков, от открывшейся перед ним тайны ее рук, ног, талии, горла, волос.

– Иди же, – сказала Дженна.

«Дженна, моя Дженна, нежная Дженна», – только и думал Окленд, когда, покинув раздевалку, направлялся по тропинке в березовую рощу. Он не произносил вслух ее имя, но оно все время радостно звучало у него в голове.

Вдали сорвались с веток и закружили над лесом грачи, словно их испугали эти беззвучные восклицания. Они кружились и отчаянно орали, а потом снова расселись. «Я обрел свою религию», – подумал про себя неверующий Окленд и улыбнулся про себя, решив позже обдумать эту мысль.

К половине третьего Стини уснул. Констанца, которая дожидалась этого момента, пролезла в его комнату и посмотрела на него. Щечки у него раскраснелись; дыхание было ровным и спокойным.

Дважды в прошлом – как-то совсем младенцем он заболел крупозным воспалением легких, а другой раз, в восьмилетнем возрасте, подхватил скарлатину – Стини чуть не умер. Констанца считала, что мать любит его так сильно именно потому, что дважды он был на краю смерти. Хотя вряд ли: Гвен не меньше любит Мальчика, Фредерика и Окленда, а они все крепкие и здоровые и никогда не спят после обеда, как Стини.

Констанца нахмурилась. Если она сама едва не умрет – станет ли отец уделять ей больше внимания? Будет ли он всю ночь проводить у ее кровати, как, по словам Гвен, она сидела рядом со Стини? Нет, он не будет, подумала Констанца, ведь он мужчина и все время занят. Занят, занят, занят – вот в чем проблема: занят, когда он исписывает бумагу, и ему нельзя мешать; занят, переодеваясь к какой-то вечеринке или готовя выступление на каком-то литературном сборище; занят, даже когда просто сидит в кресле, потому что когда он сидит – как-то он нетерпеливо объяснил ей это, – он тоже занят, ибо думает.

«Ненавижу, когда он занят, – подумала Констанца, – ненавижу, когда он здесь, в Винтеркомбе, где до него не добраться, потому что он занят Гвен, постоянно с Гвен…» Констанца сплела пальцы и вне себя от ярости неловко повернулась на месте. Ей захотелось топнуть ногой, заплакать или что-то порвать, разбить. Но она ничего не могла себе позволить; она не имеет права будить Стини. Если он проснется, ей никогда не удастся выбраться наружу.

На цыпочках она подошла к дверям и взглянула в щелку в комнату няни – да, все спокойно. Ни следа гувернантки Стини; старая нянька Темпл, которой, должно быть, лет сто – она нянчила еще Дентона, чего просто невозможно себе представить, спит в кресле у камина. Быстрее! Проскользнув мимо нее, Констанца миновала длинный коридор и спустилась по черной лестнице. Один пролет – и она оказалась в дальнем конце восточного крыла. Здесь служебные помещения горничных, где распаковывают коробки со шляпами и чемоданы с платьями, которые потом предстоит выгладить и развесить.

Она заглянула в комнату. В ней была одна из горничных, разглаживающая складки юбки: на Констанцу пахнуло жаром углей, разогревавших утюг; она почувствовала горячие запахи хлопка и льна. Она протиснулась в комнату; увидев ее, горничная улыбнулась.

Констанца знала ее. Звали ее Дженна; жила она в деревне в семье плотника Хеннеси, потому что была сиротой и вроде бы гуляла со старшим сыном Хеннеси – Джеком. Констанца как-то видела их вдвоем в деревне; она с интересом наблюдала, как они спокойно прогуливаются. Она была свидетельницей и других любовных встреч Дженны, в которых та оказывалась далеко не так сдержанна. Констанца надеялась, что Дженна не знала, что кто-то за нею подглядывал. Служанка попробовала утюг, а Констанца устроилась в комнате.

– Платье мисс Канингхэм, – сказала Дженна, разглаживая складки шелка. Она поднесла утюг поближе к лицу, чтобы определить, насколько он раскалился, а затем уверенно начала гладить. – Сегодня вечером я ее одеваю. Сделаю ей прическу. Словом, все.

Констанца с усмешкой посмотрела на Дженну. Служанка была симпатичной. У нее были длинные, густые и тяжелые волосы орехового цвета, которые блестели на свету. У нее была изящная фигурка и – что возмущало Констанцу – неизменно красивые темно-карие глаза, у нее был спокойный, чуть иронический, проницательный взгляд. Нет, она явно не дура, эта Дженна. Тем не менее ее руки, изуродованные постоянной работой по дому, были красными и грубыми, и в речи ее слышался деревенский акцент. Констанца предпочитала воспринимать ее как дурочку. Служанка, казалось, была полностью поглощена своими обязанностями, но Констанце ее отношение казалось надуманным. Чего ради гордиться, разглаживая платье другой женщины? Разве что сама наденешь его?