Я описывала, как он стоял, бледный и дрожащий, на полянке, слушая лай гончих, ломившихся сквозь кустарник. При этих словах Констанца заметно побледнела.

– То самое место, – сказала она, когда я в первый раз рассказывала ей эту историю. Она обняла меня. – Ох, Виктория, мы должны найти его.

Это стало нашей общей задачей. Я заставила принять в ней участие дядю Фредди и тетю Мод, и они запросили сиротский приют. Когда их усилия ничего не дали, Констанца сама позвонила руководству приюта. Это был бурный разговор, после чего мисс Марпрудер отправила из офиса столь же темпераментное послание. Констанца и Пруди так тщательно обсудили требовательную интонацию каждой строки, вежливо-оскорбительные выражения, полные намеков на бюрократическое равнодушие, что в конце концов они принесли результаты.

Нас переадресовали в другую организацию в Лондоне, которая занималась эвакуированными. Несколько недель мы успокаивали себя уверенностью, что Франца Якоба переправили, как и многих других детей, в сельскую местность, подальше от бомбежек. Затем пришло известие: Франца Якоба не оказалось среди эвакуированных. За два месяца до объявления войны он, по просьбе своих родителей, вернулся в Германию.

Я помню, какое лицо было у Констанцы, когда она вручила мне это письмо, как тихо и мягко она разговаривала со мной. Мне тогда минуло девять лет: я понимала лишь, что, если Франц Якоб вернулся домой, он оказался в серьезной опасности – я понимала это по печали в глазах Констанцы и по ее отказу в первый раз быть со мной откровенной. Я знала, что значит у взрослых это выражение: мне доводилось видеть его и раньше. Оно означало, что меня надо уберечь от чего-то ужасного. И тут я в первый раз по-настоящему испугалась.

Констанца оберегала меня, но она не могла вечно прикрывать меня. От некоторых фактов никуда не деться. Мне было девять, когда война началась, и встретила я ее окончание в пятнадцатилетнем возрасте. Франц Якоб был евреем. И тогда я поняла, почему он никогда мне не писал. Я знала, что сделали с евреями на их родине.

Я отправила ему последнее письмо в день победы. Все годы войны я продолжала писать, адресуясь в пустоту, и Констанца, которая, без сомнения, догадывалась, что эти письма никогда не будут прочитаны, понимала и уважала мое стремление писать. Когда в почтовый ящик было опущено последнее письмо, глаза ее наполнились слезами.

Это я утешала ее. Я сказала: «Все в порядке, Констанца. Это было последним. Теперь я все понимаю. Я знаю, что он погиб».

Глупая английская девчонка: ein dummes englische Mädchen.

Шесть лет я искала его, шесть лет я не могла понять, что в тот жаркий довоенный день в Винтеркомбе Франц Якоб увидел и почувствовал свою смерть. Лишь через шесть лет я поняла это зашифрованное послание: в последний раз передо мной мелькнула вспышка сигналов Морзе.

Это понимание ознаменовало нашу последнюю встречу. Над пропастью, поверх потерь и смертей, мы сплели руки с Францем Якобом. Даже расстояние между жизнью и смертью не могло помешать нашим сердцам. «Дорогой Франц, – торжественно написала я в том последнем письме, – я всегда буду помнить тебя. Всю оставшуюся жизнь я буду вспоминать тебя каждый день».

И вот что странно – пятнадцатилетняя девочка могла быть совершенно искренней, но и куда более серьезные обещания забываются в коловращении жизни – я сдержала слово, данное Францу Якобу. Я никогда не забывала ни его, ни обещания, данного пропавшему мальчику. Но это было обещание, которое я дала сама себе. Я не рассказывала о нем Констанце – ни тогда, ни потом. Я держала его при себе.

Именно из-за Франца, думаю, я впервые почувствовала интерес к Розе Джерард, которая тоже была родом из Германии, и после смены религии ее можно было считать еврейкой. Таким образом, наверное, мертвые продолжают влиять на жизни тех, кому посчастливилось пережить их.

Впервые я услышала о Розе, когда мне было лет двенадцать или тринадцать и война еще продолжалась. В тот день Констанца заставила меня расстаться с человеком, который, как выяснилось, оказался последним из моих преподавателей. Меланхоличный и мрачный русский белоэмигрант, которому явно не везло в Нью-Йорке, был одним из многочисленных прирученных приятелей Констанцы. Констанца испытывала пристрастие к приметам старины, и на ее еженедельных приемах неизменно присутствовали величественные обнищавшие аристократы, влияние которых давно сошло на нет: сербские великие князья, ныне исполнявшие обязанности дворецких; обедневшие маркизы; графиня фон такая-то; герцогиня де такая-то; на приемы Констанцы являлась живая история – было слышно, как она гудела в прихожей.

Русского, который взялся обучать меня, звали Игорь. По натуре он был ленивым и вялым, поведение его определялось принципом «хватай и беги». В припадке энтузиазма первой недели он поведал мне много полезного: как отличать севрюгу от белуги, как приседать в реверансе, когда встречаешь русскую великую княгиню. Я узнала имена метрдотелей в лучших довоенных ресторанах Москвы – ресторанах, которые перестали существовать тридцать лет тому назад. Я поняла, что Игорь ненавидит большевиков.

Это было результатом первой вспышки; на вторую неделю я увидела, что Игорь уже потерял интерес ко мне. Порой, пробуждаясь от владевшей им меланхолии, он читал мне по-русски. Когда он понял, что я не понимаю ни слова, то смертельно оскорбился. Он счел это результатом плохого воспитания, как я думаю. Он перешел на французский, моргал, слушая мои запинающиеся ответы, и, снова впав в меланхолию, лишь махнул рукой, давая понять, что я могу просто читать.

Что я и сделала, погрузившись в чтение: таким образом проходили наши уроки. Я, которая вообще любила читать, сидела с Берти в углу; Игорь, предпочитавший подремывать, размещался в другом углу, попивая водку. Это устраивало нас обоих. Существовала единственная проблема: в апартаментах Констанцы, столь богатых во всех смыслах, почти не было книг.

– Ты точно как твой отец, – как-то сказала Констанца. – Окленд вечно читал. Виктория, что случилось со всеми его книгами? Теперь они твои. Вспомни библиотеку в Винтеркомбе.

– Их все упаковали и сложили на чердаке, – сказала я.

– Я пошлю за ними! – завелась Констанца. – Пруди напишет твоим слабоумным опекунам. Я добьюсь!..

Потребовалось несколько месяцев, чтобы морем прибыли книги, и за это время Констанца сделала для них святилище. Квартира у нее была огромная, и одну комнату превратили в библиотеку. Констанца сама декорировала ее, вдаваясь в мельчайшие детали. Мне даже не было позволено заглядывать в нее.

Настал день, когда можно было снять завесу тайны. Игоря, Берти и меня гордо допустили до блистательной комнаты. Все четыре стены от пола до потолка были заставлены книгами.

Я была очень тронута, что Констанца отдала ей столько времени, пошла на такие расходы. Даже Игорь не мог скрыть, насколько он поражен. Мы шли от полки к полке. Игорь гладил переплеты Шекспира. Я не могла оторваться от длинного ряда романов сэра Вальтера Скотта. Затем постепенно я стала осознавать что-то странное. Тут был полный набор названий, но в их расположении было что-то незнакомое. Все книги моей матери располагались в левой стороне комнаты, а отца – в правой. Одни и те же авторы были разделены: тут имел место настоящий литературный апартеид.

Я никак не отреагировала. Я не хотела обижать Констанцу. Игорь, у которого было сильно развито чувство самосохранения, тоже ничего не сказал. Констанца оставила нас. Книги справа от меня, книги слева: я получила урок.

В этой любопытной комнате я и работала каждый день, если чтение романов можно считать работой, и из этой же комнаты Констанца извлекла меня в тот день, когда я впервые услышала о Розе Джерард.

В тот день я читала «Убеждение»; я предпочла бы читать его и дальше, но требованиям Констанцы, пусть даже и продиктованным капризом, всегда приходилось подчиняться. Меня доставили в мастерскую Констанцы на Пятьдесят седьмой стрит. Со мной проконсультировались относительно расцветки куска шелка, а потом я была забыта. Такое случалось. Только мисс Марпрудер поглядывала на меня. Она перебирала свои бумаги, подмигивала мне и даже махала рукой. Телефоны звенели, носилась Констанца. Мне нравилось бывать здесь, когда я могла смотреть, слушать и учиться.