Она предварила свое объяснение упоминанием, что часть она рассказала Стини вечером, но, щадя его чувства, выдала ему сокращенную версию.
– Мне же предстоит выслушать полный вариант? – суховато спросил Штерн.
– Да, – ответила Констанца, крутя в руках шарф. – Но даже если ты разозлишься, ты не должен прерывать меня. Теперь-то я понимаю, что ты обязан все знать. Мне стоило рассказать тебе об этом раньше. Понимаешь, Мальчик любил меня фотографировать – это ты знаешь. Чего ты не знаешь – и не знает никто – это то, что Мальчик любил и ласкал меня.
Констанца изложила своему мужу следующую историю. Поскольку единственный участник ее был мертв, нет возможности удостовериться, то ли она была истинной, то ли Констанца – оказавшись не в состоянии даже теперь выложить мужу всю правду – сочинила ее. Может, частично она верна; может, все в ней правда; может, она выдумана с начала до конца. Констанца была отнюдь не ординарной лгуньей и часто присочиняла, как делают рассказчики, лишь чтобы выпятить истинную суть.
Все началось с разговоров, поведала ему Констанца. Разговоры превратились в серию разнообразных игр. В первой из них было четкое распределение ролей: Мальчик был папой, а Констанца – дочкой. Ей было предписано называть Мальчика папой, а когда она являлась к нему в комнату, то должна была сознаваться во всех своих детских прегрешениях. Порой новый отец проявлял к ней благоволение: он мог сказать, что ее маленькие грешки – грубость с гувернанткой, порванная юбка, ссора со Стини – прощены, и отпускал ей поцелуй. В других случаях, без объяснения причин, новый папа мог прийти к выводу, что ее проступок граничит с преступлением и куда более серьезен. «Невнимательность в церкви, – говорил он, – это очень серьезный грех». Или: «Констанца, ты читала книгу под партой; ты должна уделять больше внимания своим занятиям. – Он молчал, хмурясь. – Констанца, – наконец говорил он, – мне придется наказать тебя».
Способ наказания всегда оказывался одним и тем же. Мальчик клал ее себе на колено и отпускал несколько крепких шлепков. После этого в Мальчике сразу же происходили изменения, природу которых Констанца сначала не могла понять. У него останавливались и стекленели глаза; он мог начать заикаться; у него менялся тембр голоса.
Констанца в ту пору не представляла, что означает эрекция, она понимала лишь то, что она испытывает, о чем и рассказывала: когда в ходе игры Мальчик клал ее себе через колено, она чувствовала приятное щекотание в нижней части живота. Это, похоже, приводило Мальчика в смущение: отшлепав, он старался больше не смотреть на нее.
Вскоре после этого Мальчик придумал новую игру – что-то вроде пряток, хотя она имела странную форму, поскольку прятались они оба и никто их не искал. В комнате у Мальчика был огромный шкаф, величественное сооружение красного дерева. Внутри в нем размещались перегородки из душистого кедрового дерева, словно маленькие комнатки, даже Мальчик мог стоять там во весь рост. Во время игры они оба забирались в шкаф, и Мальчик прикрывал створки дверей. Одно из неукоснительных правил заключалось в том, что оба должны были хранить полное молчание.
Оказавшись внутри, Констанца была тиха, как мышка. Она забивалась среди вечерних костюмов, твидовых жакетов и новеньких рубашек хаки. Бедняга Мальчик, придумавший эту забаву, всегда тяжело дышал. Тут было совершенно темно. Констанца, вытягивая руки, убеждалась, что не видит их. Она принималась считать, говоря себе, что, когда досчитает до пятидесяти, Мальчик кончит эту игру. Она молилась, чтобы ее выпустили, ей не хватало воздуха.
Как-то днем или вечером, когда они в третий или четвертый раз играли в эту игру, Мальчик прошептал, что они могут держаться в темноте за руки, потому что он знает, как она боится. Подержав немного ее руку, он издал какой-то странный звук, что-то среднее между вздохом и стоном. Затем он подвел ее руку так, что та коснулась его.
Там Констанца обнаружила под пальцами некий странный предмет: жесткий и твердый, он выпирал в брюках, и Мальчик заставил ее сложить ладонь лодочкой, чтобы она обхватывала этот предмет. Он начал двигаться, покачиваясь из стороны в сторону так, чтобы тереться о ее руку. Движения его становились все торопливее, он терся о нее все быстрее, судорожно и лихорадочно, не говоря ни слова, пока внезапно не издал еще один стон и по его телу не прошла дрожь. Он сразу выпустил ее руку. Вынеся ее из гардероба, он слегка поцеловал ее в уголок рта. Он сказал, что это будет их тайной; они могут играть в эту игру, потому что Мальчик – ее папа и ее брат и любит ее.
Таким образом они играли несколько недель – попадая в шкаф, они сохраняли полное молчание. Затем Мальчик стал предлагать различные варианты. Однажды он расстегнул ей пуговички на платье, в другой раз, встав на колени, целовал ей лодыжки. На третий день, очутившись в шкафу, он стал пыхтеть и отдуваться. Когда он направил руку Констанцы, она обнаружила, что та штука вынырнула из расстегнутой прорехи в брюках. Стоя в темноте, она представляла ее себе твердым стержнем. Он был теплым и влажным, и Мальчик сказал ей, чтобы она погладила его, но стоило ее пальцам сомкнуться вокруг него, как Мальчик конвульсивно содрогнулся. Констанца опасалась этого предмета, и в то же время он восхищал ее. Она не могла понять, извлекает ли его Мальчик из любви к ней, как он утверждал, или же предмет служит инструментом наказания.
По мере того как шли неделя за неделей, Мальчик становился все откровеннее. Теперь они не всегда забирались в темноту шкафа: порой Мальчик вынимал эту штуку, когда фотографировал ее. Он любил, придав Констанце соответствующую позу, заправив пластинку и подготовив камеру, прежде чем сделать снимок, садиться напротив нее с этой штукой в руках.
Он никогда не смотрел ей в лицо, когда делал это. Он любил смотреть в маленькую щелочку между ее бедрами. Констанца терпеть не могла эту часть своего тела, ее тайное место, но Мальчик не отрывал от него глаз и смотрел туда, когда гладил ее, затем он закрывал глаза. Порой он издавал стон, который Констанца ненавидела. Затем ему приходилось идти мыться. Он всегда потом мылся. Мыло, которым он пользовался, пахло гвоздикой.
Наконец, много времени спустя после того, как все началось, Мальчик предложил ей новый вариант. Последняя игра называлась «попасть в пещерку». Ее неизменно приходилось играть одним и тем же способом, в одном и том же положении. Мальчик принимал сидячее положение; Констанца садилась ему на колени, раздвинув ноги. В первый раз Мальчик поцеловал ее в губы, но потом никогда больше этого не делал. Ему не нравилось целоваться в губы – так передаются микробы. Мальчик обхватывал ее руками за талию, поднимая и опуская ее. Когда он попадал в пещерку – он всегда это так и называл «попасть в пещерку» – лицо у него перекашивалось. Эта игра не нравилась Констанце, и она думала, что Мальчику игра тоже не по душе, потому что, стоило ему попасть в пещерку, лицо у него становилось как у раненого. Она не могла понять, почему ему так нравится эта игра, ибо она причиняет неудобства им обоим, но Мальчик никогда не объяснял.
Когда все кончалось, он помогал ей одеться. Он всегда был очень добр и мягок с ней. Он мог поцеловать ее или преподнести какой-нибудь маленький подарок. Однажды он подарил ей колечко с голубым камешком; в другой раз он показал ей ящик в углу комнаты, где под одеяльцем сладко спал маленький трехцветный щенок спаниеля. Получив подарок, она оставляла комнату. Ей приходилось быть очень осторожной, чтобы ее никто не увидел, и в течение долгого времени она никому не попадалась на глаза. Наконец, в один из дней этого долгого жаркого лета, когда уже была объявлена война и Мальчик был на побывке, она все же попалась.
Стояло воскресное утро, и, когда она выбралась на площадку лестницы, Окленд поднимался наверх.
Он остановился. Посмотрел на нее. Констанца знала, что он видит ее насквозь. Он не сказал ей ни слова, а вошел прямо в комнату Мальчика, и, застыв в дальнем конце площадки, она услышала гневные голоса. Что-то произошло: никто ей ничего не объяснил, но посещения комнаты Мальчика прекратились. Не стало больше ни фотографирования, ни игр в прятки или в «пещерку».
