Пека в этот момент был в инспекторской командировке, в одном из ближних поволжских городов, и прибыл по срочной телеграмме как раз в день похорон, всю дорогу старательно надеясь, что это какая-то ошибка. Это не оказалось ошибкой.

Возможно ли не сойти с ума, забрасывая землей собственное дитя, — конечно, возможно.

После этого возможно вообще многое: просыпаясь, выпивать стакан водки, чтобы уснуть снова, и так по кругу, по кругу. Возможно удивительно трезвым голосом для пол-литра чистого спирта, прилагающегося к пяти литрам крови, сказать плачущей жене: это я виноват, потому что никогда не любил тебя.

Возможно ничего не ответить на это, а собраться и пойти на работу, в элитную английскую школу, прилежно исполнять обязанности учителя, а вечером спокойно объявить мужу: если завтра ты выпьешь хоть рюмку, я тебя упеку в ЛТП, и надолго, прощайся со службой, будешь дорабатывать до пенсии сторожем на киркомбинате, тоже в казенном обмундировании. Возможно больше не пить водку. Очень долго. Возможно не вспоминать плеткой резанувшее по теплому и нежному: «никогда не любил тебя». Возможно жить дальше.

Ездить летом с подрастающей забавной Луизой в теплую Гагру, элегантную Палангу или по какому-нибудь туристическому Золотому Кольцу.

Отводить ее за маленькую теплую ручку в школу, на занятия художественной гимнастикой, к преподавательнице музыки.

Слушать смешные девичьи глупости и оттаскать за ухо местного хулигана Севку Брыкина за смелые высказывание в ее адрес.

Доставать дефицитные польские журналы о моде, копировать тот или иной туалет, включая шляпу с полями и тупоносые светлые туфли, заказывать у лучшей городской портнихи точную копию, за исключением туфель.

Туфли приобретать у спекулянтки.

Заниматься текущим ремонтом Дома и немного — благоустройством Сада.

Второй ребенок, беленькая девочка, похожая на калорийную булочку, родилась в семье Копейкиных-Старосельцевых только через девять лет, получив цветочное имя, личную комнату молочной белизны, хорошую добрую няньку и ту самую чехословацкую полированную кроватку — а что, Роза не была суеверной, а может быть, перестала ею быть. Пека Копейкин новой дочери обрадовался, конечно, но не так, чтобы слишком.

Примерно в это же время премного удивили родителей с обеих сторон Луиза, выросшая в красивую надменную девицу в кратчайшей «на районе» мини-юбке, и Павлик — тоже сделавшийся вполне себе взрослым и хорошим юношей — аккуратная стрижка Пола Маккартни, тесный пиджачок в пять пуговиц с коротковатыми рукавами.

Нет, ничего такого особенногоне случилось, просто в одно из добрых воскресных утр, вздрогнув от пронзительного радийного «В эфире — Пионерская Зорька!», Пека увидел родную дочь, подозрительно торжественно входящую на кухню рука об руку с сыном бывшей соседки Тамары Мироновны. Тамара Мироновна уже два года как перебралась к дочери в Орджоникидзе, выписанная следить за старшим внуком Аликом, все норовившим встать на неверную дорогу и лихо по ней пойти. Ставшими ей родными Розочке и, разумеется, Павлику она писала непременно раз в неделю по недлинному письму, полному орфографических ошибок, новых выученных осетинских слов и поцелуев.

«Лось-то какой вымахал», — вскользь подумал Пека, глядя на дочь со спутником и отпивая любимый крепкий чай из генеральского стакана с серебряным подстаканником. Шумно разгрыз сухарик бородинского хлеба. Потянулся за другим.

Роза ранними пробуждениями по выходным себя не утруждала, справедливо считая, что раз всю чертову неделю с помощью трудов делает из обезьян человеков, то может с полным правом и отдохнуть. Роза занимала уже пост завуча по старшим классам в своей единственной в городе английской школе, знала себе цену. И родителей, и педагогический состав эта цена устраивала.

Иногда она не спускалась из своей Персиковой комнаты примерно до обеда, до ужина. До следующего завтрака. И обед, и ужин, и следующий завтрак в Доме появлялись стараниями домработницы и няньки Леночки, полноватой сорокалетней женщины с лицом настолько безмятежным, что хотелось спросить грубовато: а у вас все в порядке? Намекая, что уж не может быть все в порядке настолько, чтобы так себя нести, да.

Пека кое-как дослужился до майора, по карьерным перспективам заморачивался не очень, предпочитая другие способы украшения рабочих будней: неспешное обсуждение с сослуживцами политической ситуации и товарищей по оружию («Вчера Рыбакова встретил на Набережной. Лежал под скамейкой»), неспешные доклады благодушному начальству, опохмелившемуся вовремя («Значит, все не пьешь, Копейкин?» — «Алкоголизм не лечится, Максим Алексеевич, я просто растягиваю период воздержания… хотелось бы до самой смерти в кругу семьи…»), неспешные служебные романы с пухлыми подавальщицами Ритами, Ларисами или вот еще Галинами («А я вот уважаю чисто женское поведение. Это когда просто делают что-то, и все. Без объяснений…»).

— Папа, — звонко сказала Луиза, — мы вот с этим женимся. Скоро. Я беременна, и срок уже большой…

— А что ж ты раньше? Что ж ты молчала?.. — смог выдавить через ощутимую паузу бедняга майор. Пожалуй, он как-то погорячился насчет воздержания до смерти от алкоголя.

— Да понимаешь, пап, — Луиза моргнула длинными, будто приклеенными ресницами, — я ведь такая же молчаливая, как и ты.

— Согласен, — Пека постепенно приходил в себя, — поразительное сходство…

Ребенок родился в начале марта.

Мало сказать, что Пека Копейкин был недоволен замужеством дочери. Пека Копейкин был взбешен, разъярен, Павлик уже не казался ему вполне себе хорошим мальчиком, а — злобным выходцем из ада, ввергшим в хаос размеренную и правильную жизнь его любимицы. Павлик учился на инженера и увлекался авиамоделированием, что представлялось Пеке своего рода извращением. Даже активное участие зятя в озеленении Сада (раздобыл и лично укоренил двадцать кустов жасмина) никак не повлияло на общую негативную оценку, выставляемую ему тестем ежедневно и ежеминутно.

— Ну что, допрыгался? — спрашивал, к примеру, Пека своего ближайшего родственника поутру.

Павлик молчал, так как отвечать было абсолютно бессмысленно.

— Погода — дрянь, — сообщал далее майор и отправлялся на службу.

Или еще он полюбил игнорировать любой зятев вопрос. Выглядело это примерно так:

— Петр Константинович, передайте мне, пожалуйста, соль!

— А похрену!

Еще служба одарила Копейкина новым, богатым словом (куда там Фиме Собак с ее «гомосексуализмом») — кирдык.

Часто, глядя на Павлика, он меланхолично произносил:

— Ну это полный кирдык!..

Несмотря на то что к этому времени помимо Луизы у майора появились одна за другой еще три дочери с букетными именами — Лилия, Маргарита и Роза, их он так и не смог принять на сердце, как говорится. Заботился, естественно, даже любил — великолепное определение «по-своему», но никакого сравнения с тем изнуряющим томлением в груди и страстно пересыхающим от отцовской любви ртом, принадлежащим Луизе, и только ей.

Любимица майора тоже была недовольна своим замужеством. Любимица майора, несказанно похорошев после стремительных родов, была удивительно красива, вся такая в волнующих формах скрипичного ключа: тяжелая грудь, тонкая талия, роскошные бедра. Ярко-голубые длинные глаза, копна светло-светло-русых кудрей, схваченная в игриво раскачивающийся высокий «конский хвост».