МЕТКИ: СЕЙЧАС

Дверь моей комнаты открывается наружу, распахивается в широкий коридор, где осторожные шаги нежно глушит старая, но все еще прекрасная ковровая дорожка цвета мха. Дорожка фиксируется совокупностью премилых латунных держателей, довольно тяжелых. В детстве они напоминали мне майских жуков и иногда — корпуса летающих тарелок, сейчас не напоминают ничего. Просто держатели. Чуть левее — книжный стеллаж, он предваряет вход в библиотеку, но книг на потемневших от скуки дубовых полках давно нет. Какие-то нелепые сувениры, «Казань — город хлебный», расписные тарелки с фотографиями испуганных детей, пыльные глиняные фигурки слоников, лягушек и прочего никчемного зверья, неработающие часы, пустые коробки из-под чешских бокалов с цветными лошадиными мордами. Но меня привлекают вовсе не они. В первый же день, проворачивая ключ в двери моей комнаты, я упираюсь взглядом в Эту Вещь. Пальцы леденеют и выпускают желтоватый металл ключа, пальцы покрываются инеем, пальцы дрожат от холода, и я настойчиво напоминаю себе, что сейчас очень тепло и вообще — лето. Прислоняюсь к стене, стена дружественно принимает мой обморочный вес.

Мысли путаются, срываются вниз, одна обгоняет другую в стремительном падении, они кружатся себе в удовольствие, сцепившись маленькими подвижными щупальцами, обхватив друг друга поперек юрких округлых фигурок — в этом есть какое-то неожиданное сладострастие. Взаимная любовь собственных мыслей? Слогов в словах? Грохнувшись на ковровую дорожку, они разбегутся, милые. Останется одна.

Неужели я возьму Эту Вещь в руки? И всего-то двадцать лет прошло.

— Розалия Антоновна! — строго проговорила Юля, аккуратно закрепляя капельницыну иглу на худом предплечье пациентки. — Розалия Антоновна, милая, к сожалению, я вынуждена остановиться на одном вопросе… Знаю, для вас он неприятен. Но…

Розалия Антоновна демонстративно прикрыла выцветшие голубоватые глазки пергаментными веками, изображая глубокий оздоровительный сон.

Желтое восходящее солнце хитро и ловко забросило в комнату на пробу несколько лучей — порезвиться на барочном бюро с причудливой резьбой, высветить затейливыми неравными квадратами старомодные, но прелестные обои, отразиться в начищенной до блеска медной вазе, и — рикошетом — в темных Юлиных глазах.

Юля любит сигареты. Родным и близким, озабоченным состоянием ее здоровья и цветом легких, она легко цитирует Довлатова:« Если утром не закурить, то и просыпаться глупо!..» Предпочитает отшутиться, потому что не будешь же рассказывать всем и каждому, что под белесой папиросной бумагой ты находишь нерезаный вирджинский табак, а мелко наструганные элементы чего-то большого, может быть, сказочного счастья. Такого, как у Лукоморья, где дуб зеленый, или как на золотом крыльце, где по-прежнему спокойно сидят царь-царевич, король-королевич, сапожник и портной.

Юля зажмурилась.

— Силы у вас есть, — настойчиво продолжила она через паузу, регулируя скорость вливания в труднодоступные старухины вены живительного фарм-коктейля, — а вставать отказываетесь… Сидеть отказываетесь. Разговаривать отказываетесь. Что-то еще отказывались делать. Памперсов себе затребовали… Глупость какая! Это нам еще зачем — памперсы?

В дверь просунула лохматую голову Розка, третья, младшая и наименее нелюбимая дочь Розалии Антоновны. Юля подозревала, что хоть как-то терпеть дочерино присутствие старухе помогают их одинаковые имена. Все, относящееся к себе, Розалия Антоновна считала идеальным — по определению.

— Это Лилька натрепала, жопа шерстяная, — помолчав какое-то время, отозвалась Розалия Антоновна, не открывая глаз, — нажа-а-аловалась, курица яйцеголовая. Не имею ни малейшего желания выходить из этой комнаты. Равно как и общаться с толпой этих жирных родственных червей. А если я не имею желания что-то делать, то и не делаю. Как правило. Имей это. В виду, разумеется. А Лильке, сучке толстобрюхой, скажи, чтоб оставила свою вредную привычку вообще ко мне заходить. Так мне угодно. Это все. Оставь меня сейчас. Устала. И еще. Что там с компьютером моим? Починили, нет? Этим дубоголовым овцам ничего невозможно доверить. Узнай ты, прошу. И пусть сразу принесут, жопени-то целлюлитные порастрясут…

Розкина голова испуганно исчезла. Судя по всему, компьютер починен не был.

Юля встала с удобного мягкого стула с гнутой спинкой. К яркой и специфической речи своей пациентки она привыкла, изначально считая умение изящно ругаться определенным видом искусства. В устах старухи оно становилось боевым.

На сегодня все обязанности были выполнены. Разве что поправить плотную штору, равномерно распределить ниспадающие каскады складок, потереться щекой о мягкий бархат… Высокое «французское» окно выходило в Сад, который был прекрасен всегда — и тягучим, как абрикосовое варенье, августовским днем, и бесконечным белоглазым февральским вечером, и нежно намекающим о начале осени сентябрьским утром. Сейчас же — короткая пауза между грязным снегом и опавшими листьями — Сад вообще напоминал рай. В Юлином представлении. Большой, роскошно запущенный, сочетающий, казалось бы, несочитаемые вишни и липы, яблони и каштаны, кусты сирени, жасмина и диких роз. Сад завораживал Юлю, сводил с ума, превращал в язычницу, древопоклонницу. Полгода назад, приехав осматривать свою непростую пациентку (типовое объявление в газете «Из Рук в Руки»: семья воспользуется услугами опытного врача для профессионального ухода за больной женщиной), она влюбилась в старый Дом и старый Сад. Упала в любовь — кто-то так говорит, идиоматическое выражение, наверное, шалуны-французы, определенно они. Юля стыдливо поморщилась. Она приезжала на свидания к Саду, изнемогая от любви, а бедная, трудновыносимая Розалия Антоновна являлась досадной помехой романтическим встречам.

Розалия Антоновна не любит солнце. Если посмотреть на солнце, мир съеживается, чернеет от краев к середине, глазные яблоки засыхают и разламываются от тупой боли, и ты прикрываешь их вялые жопки горячей ладонью, втягивая перегретый воздух потрескавшимися губами. Солнце пахнет сухим жаром, обожженной красной кожей, обугленной черной плотью, раскаленным белым песком, растрескавшейся серой землей, мертвым рыжим деревом, вылинявшим бледным лотосом, когда-то прекрасным. Розалия Антоновна любит дождь. Розалия Антоновна надевает старые туфли, выходит на улицу, идет по лужам, специально идет по лужам, принимает дождь на себя, впитывает воду, вода хлюпает в ее пятках, вода хлюпает в ее сердце, как будто душа. Мокрыми и чистыми становятся мощенные камнем дорожки в Саду, мокрыми и чистыми становятся листья, скамейки, трамвайные остановки и сами трамваи, чугунные диски колодцев, пустые скворечники и полевые мыши, пойманные врасплох. Розалия Антоновна любит дождь. Мокрыми становятся ее волосы, мокрыми становятся ее прошлое, полное тайн, ее скромное настоящее и вероятное будущее.