Оправив темно-золотистую штору, Юля неслышно вышла, притворила тяжелую дверь, наверное, дубовую. Или из иных пород дерева, непременно ценных.

Прошла на просторную веранду с названием Северная, где Розка в ситцевой ночной рубашке и яйцеголовая Лилька в мужских серых кальсонах с рельефно выступающим гульфиком, пытались завтракать.

Вообще картина очень напоминала чаепитие Алисы, сумасшедшего шляпника и мартовского зайца — овальный большой стол, сплошь заставленный посудой, табун стульев и табуреток, общая атмосфера безумия, но милого, такого милого. Юле — вместе со старым Домом и Садом — были симпатичны и его странные обитательницы. Обычно с трудом и небыстро сходившаяся с людьми, она с радостным удивлением нашла в своих работодательницах хороших подруг, близких по духу. Иногда она удивлялась, что их знакомству всего несколько месяцев, но время любит разные шутки и редко течет равномерно.

— Чайку, кофейку, коньячку? — традиционной скороговоркой выпалила Розка, выметываясь из-за стола к ореховому буфету — чертовски антикварному, представляющему собой одни завитки, и только. Ситец веселенькой расцветочки опасно затрещал, Лилька лениво отцепила сестрино одеяние от резной спинки стула.

Розка добавочно споткнулась на каком-то округлом предмете, напоминающем грецкий орех; чччерт, подумала Розка, откуда тут чччертов орех?!

Роза закрывает глаза. Роза не любит орехи, никогда не ест. Розе вообще неприятно думать, что кто-то добровольно помещает в беззащитную атласную пещеру рта эти жесткие шары, неприятно шершавые сферы, напоминающие схематические изображения мозга. Розка помнит: кто-то когда-то грыз орехи, а потом все стало плохо, и лучше не рисковать. Она предпочитает однородную еду, лучше вообще — жидкую, пусть даже от нее — как от горячего шоколада— розовый язык становится коричневым. Овсяная каша, незатейливо сдобренная жирными сливками, прохладный кисловатый кефир, его так приятно слизывать с припухших губ… Роза открывает глаза.

Да бог с ними, с этими орехами.

— Кофе выпью, — с удовольствием согласилась Юля, — спасибо…

— Пирога бери, — распорядилась Розка, — чего-то он прямо удался сегодня, сама удивляюсь…

— Вкусный, ага, — одобрила пирог Лилька, кандидат филологических наук и специалист по русской пословице девятнадцатого века.

Юлю сначала удивляло ее странноватое обыкновение подкреплять почти каждую свою мысль замысловатой русской пословицей. Девятнадцатого века.

А потом ничего, привыкла. Некоторые даже записывала— для воспитания ребенка-Тани, панка и нигилиста. Правда, любимую пословицу Лилии Петровны, доцента кафедры русской филологии, Юля запомнила и так. Пословица была очень проста, безыскусна, выражала вековые настроения соплеменников:

— Хуем по лбу, — отметила опальная Лилька и напряженно поинтересовалась, расставляя чашки и блюдца на столе согласно какой-то одной ей понятной системе: — что там мать?

— Satus idem [3],— ответила доктор Юля, — как обычно… На тебя жаловалась. Из комнаты выходить не хочет. И видеть никого не хочет. Кроме компьютера.

— Мастер чинит, чинит, — заторопилась Розка, — вон, на задней веранде который час уж сидит, у жильцов. Пойти поторопить… Мать нас с дерьмом съест. С дерьмом!

— О-о-о-оссссподи! — простонала Лилька. — Ну что я ей плохого сделала? Вчера судном в меня кинула. Ждала ведь, с горшком в обнимку. И метнула.

Ребро чуть не сломала, даже два ребра чуть не сломала, я уж молчу про купание в экскрементах… Я теперь сама к ней заходить-то побаиваюсь. Битому псу только плеть покажи…

— Купание красного коня, — посочувствовала Юля.

Розка зажужжала кофемолкой, Юля жадно втянула ноздрями вкусный запах. Розка варила совершенно удивительный кофе, в мятой нечищеной медной джезве, ставила его на можжевеловую подставку, подогретые сливки подавала в голубом маленьком молочнике с неброским узором. Это тоже напоминало рай.

— Юль, слушай, а что ты двадцатого делаешь? — осведомилась Розка, подвигая беленькую чашку. — Дежуришь, работаешь?

— Нет, двадцатого точно не дежурю, — вспомнила Юля, — а что?

— У Марго день рождения, — досадливо протянула Лилька, — и одновременно она объявляет о своей помолвке, тоже мне, принцесса Диана… В девках сижено — плакано; замуж хожено — выто! Приехала из Вьетнама, и говорит такая: все, замуж. Помолвка, говорит, у меня.

Юля в некотором удивлении уточнила:

— Замуж за вьетнамца?

— Да нет же, Юль. Вьетнамца еще какого-то удумала… Местный какой-то. Мы не знакомы. Хоть посмотрим на это чудо-мудо. Так я о чем хотела-то? Ага… Не могла бы ты посидеть с мамой? Она может быть очень неадекватная. На Пасху всем рассказывала, что ее морят голодом. Ей потом соседи супчика приносили. Молочка. Кренделька. По доброте душевной. А с колбаской вообще… Помнишь?

Историю с колбаской Юля помнила. Случилось так, что Розка красиво отдыхала то ли в Египте, то ли в Турции, а Лилька выехала в составе этнологической экспедиции в какие-то глухие деревни Сибири, записывать дребезжащее пение старух, пока живых. Розалия Антоновна была вверена заботам Юли, и в первый же вечер добралась до холодильника и съела около килограмма жирной ветчины и мягкого сыра «Эмменталь». Приступ реактивного панкреатита она себе обеспечила бы и ста граммами подобных продуктов. В общем, имела место водная феерия с элементами шоу «танцующие бегемоты» — такую незамысловатую программу предлагал местный цирк, а у сестер все свое было на дому.

«Вы ж мне пожрать ничего не оставили, — фальшиво объясняла свое поведение Розалия Антоновна, — вот я и поела колбаски…»

Грядущая именинница и невеста Марго была третья, средняя сестра с цветочным именем. Юля иногда задумывалась, как был бы назван мальчик, родись он ненароком у ботанически настроенной Розалии Антоновны. Гиацинт? Шиповник? Гербер?

Помимо пока не представленного обществу Маргошиного жениха, мужчин в Семье не было. Розку навещал иногда менеджер среднего звена с веселой фамилией Петрашкин, но сугубо иногда и сугубо факультативно. Юля видела его пару раз, осталась удивлена общей Петрашкинской невзрачностью и немалым животом, привольно колышущимся над брючным ремнем. Уже дошедши до порога, Петрашкин вернулся и выел из конфетной коробки сразу три мармеладины в шоколаде, но Розка веско сказала, плотно закрывая за ним дверь: «Рекомендую — ебет, как города берет». Юля прониклась к Петрашкину некоторым уважением, чего уж там.

Лильку не навещал никто. Отцом ее ребенка-Камиллы неожиданно для себя стал матрос-новобранец, случайный Лилькин попутчик по дороге в Красноярск, то есть под Красноярск — очередное фольклорное путешествие. Как получилось с матросом, Лилька объяснить не могла никогда, его было очень жалко, такой молоденький, а на флоте тогда служили три бесконечных года. Разумеется, о наличии у себя дочери он никогда не узнал. Коллеги по русской пословице девятнадцатого века были либо дамы, либо не по этому делу, а иных мест обитания мужчин Лилька не посещала. Грубая Розка информировала всех желающих, что сестрою, известным ученым, кандидатом наук, поставлен научный эксперимент по саморазведению мужчин в отдельно взятом Доме.

Нежная Лиля не комментирует сестрины глупые высказывания. Лиля любит ходить на рынок, не в переполненный вороватыми подростками, неспелыми авокадо и кока-колой супермаркет, а именно на рынок, ходить по узким говорливым рядам, разглядывая и оценивая те или иные куски говядины, свинины, баранины, влажно мерцающие какими-то такими оттенками красного, названия которым Лиля даже не знает. Ей нравится, что она вольна выбрать любой кусок молодого мяса, на свой взыскательный вкус, и что он будет ее, совсем ее, навсегда ее. Она боится, она не скажет себе, но она хочет, очень хочет, чтобы ее снова выбрали так — куском мяса, влажно мерцающего необозначенными оттенками красного.