Набриолиненный оживился:
— А ты, оказывается, благородная, а? Ух, предпочитаю благородных! Не обчистят утром, когда спишь, а?
Женщина смерила его взглядом:
— Сукин ты сын...
— Понимаю, вхожу в положение — нервы, — согласился он. — И у меня тоже нервы, а не шнурки от ботинок, а? — Снова потребовал: — Наливай. Плачу.
Грациэлла налила, со злостью сказала:
— Пейте и проваливайте — а то позову наших!
Из темноты послышались шаги. Цокали подковки сапог. Набриолиненный замер. Заторопился:
— Святые слова, дурочка, подальше от греха, а? — Подхватил под руку Мерильду. — У меня шикарная квартирка, могу предложить на ночь, а там поглядим, а?
— Поглядим, — согласилась Мерильда. — В тебе что-то есть. По крайней мере, кошелек и хамство. — Передразнила: — «Пошли, а?»
От подъезда радиостанции подошел писатель Альдо. За эти сутки он, казалось, постарел на десять лет. На щеках клочьями торчала седая щетина. Щеки обвисли, скорбными складками собрались у губ морщины. Глаза были тусклы.
— Как поживаете, камарадо писатель? — приветствовала его девушка.
— Завари мне покрепче, Грациэлла, — попросил он.
— Ставлю десять против одного, вы снова забыли поужинать. — Вместе с чашкой кофе она пододвинула к Альдо блюдце с сандвичами.
— Не хочу...
— Вы заболели? — Девушка приложила ладонь к его лбу. — Вот вам большая чашка кофе с ромом.
Он достал платок, вытер глаза:
— Я старый, и нервы сдают...
— Вам просто надо выспаться.
— Нет... Мне надо работать. Я должен работать, а то разорвется сердце.
Подошел к кофейне художник Мартин:
— Привет, старый... Я уже слышал.
Грациэлла откупорила ему бутылку сока. Он отхлебнул из горлышка:
— Тебе не кажется, что рушится весь свет?.. Аристократы превращаются в грязных убийц... Я напишу портрет этого Ронки в самой реалистической манере — чтобы его мог узнать каждый! А руки у него будут по локоть в крови — и эту картину поймут все!
Писатель заглотнул воздух:
— Скажи, есть справедливость на свете?
— Вот увидишь: его схватят, засунут в рот грязный кляп и поволокут по улицам. А потом его пристрелят под забором как шелудивую собаку!.. Идем. Уже пора занимать места.
— Да, уже пора... Болит сердце... Пошли.
Хуанито смотрел им вслед, пока писатель и художник не скрылись в темноте. Потом повернулся к девушке, с запинкой спросил:
— Грациэлла, а как по-настоящему объясняются в любви?
Она склонила голову набок, повела рукой:
— Становятся на колени. И говорят: «Я люблю тебя, счастье мое, жить без тебя не могу и прошу твоей руки!»
— А зачем: «прошу руки»?
— Так полагается.
Мальчуган тут же, на тротуаре, опустился на колени, одним духом выпалил:
— Я люблю тебя, счастье мое, жить без тебя не могу и прошу твоей руки!
Грациэлла вытаращила глаза:
— Ты чего это? Обалдел?
— Я по-настоящему!
— Вот как? — Она подбоченилась, вскинула голову. — Тогда повтори. Ну! «Я тебя люблю...»
Хуанито вскочил. Слезы брызнули у него из глаз:
— Не смейся! Я по-настоящему, честное революционное! — Голос его дрогнул. — Когда он в меня стрелял, я, знаешь, о ком подумал? О тебе! У меня никого больше нет, кроме тебя и дяди Феликса...
Грациэлла вышла из-за стойки, обняла мальчика:
— Ишь ты... — Она замолчала. Потом совсем другим голосом — особенным, очень низким — проговорила: — Я люблю Мануэля, понимаешь?
— Ну и что же? И меня тоже люби... Знаешь, я скоро уеду... Дядя Феликс сказал, что меня пошлют в Москву. Ты представляешь? Правда, на учебу... Ну да зато в Москву! Но я и там, клянусь, буду все время думать о тебе! Ты только не смейся... Я могу все для тебя сделать, что ты захочешь! Хочешь, побегу на площадь и займу тебе место у самой трибуны?
— Где там тебя найдешь? — Девушка ласково притянула Хуанито за уши. — Мы с Мануэлем и сами протолкаемся поближе. Он обязательно должен подъехать с минуты на минуту. — Она поцеловала Хуанито в щеку и подтолкнула: — Беги, малыш! До встречи на площади!
— День-то какой сегодня! Газеты будут нарасхват! — Мальчуган сорвался с места. Убегая, крикнул: — А я тебя все равно люблю, счастье мое, жить без тебя не могу и прошу твоей руки!
Девушка, улыбаясь, стала собирать чашки. Вытерла стойку. Облокотилась на нее, положила голову на руки. То ли задумалась, размечталась, то ли задремала с негаснущей улыбкой на лице.
Подошел старик гуахиро. Оглядел выставленные в витрине ящички сигар, вздохнул. Робко потер корявой ладонью по доске прилавка:
— Почем кофе-то у тебя, хозяюшка?
Девушка открыла глаза:
— Три сентаво чашка, дед.
— Ух, уходился... — Он пристроил мешок на высокий стульчик, сам взобрался на другой. — Три сентаво, говоришь, твой кофе? А пять за две чашки сойдет?
— Сойдет, дед.
— Тогда давай. — Он порылся в кармане, достал монетки и бумажку. Монетки старательно пересчитал, две протянул Грациэлле, остальные бережно упрятал назад. Показал бумажку: — Глянь-ка, чего тут накарябано?
Грациэлла развернула, поднесла поближе к лампе:
— Авенида Коли... Адрес. А тебе зачем? Там район богачей.
— Хе-хе!.. — горделиво усмехнулся крестьянин. — Сын у меня там проживает, Антонио. Большой человек, паршивец этакий! Раньше он тут, на горе, жил, в отеле «Хилтон», по-новому «Гавана либре», что ли... Приперся сюда, а его и след простыл. Теперь тащись...
— Ишь какой у тебя сын: отель «Хилтон», авенида Коли! — неодобрительно проговорила девушка. — А отец родной на своих двоих ковыляет... Неважнецкий у тебя сын!
Старик обиделся:
— Да он такой же голодранец, как и я, только начальник большой — с самим Фиделем бок о бок воевал, и сам Фидель в начальники его поставил! А жрать у него нет ничего — вот, несу гостинцы. Далеко еще топать на эту Коли?
— Далеко, дед, — примирительно сказала мулатка. — Пока доберешься, дух выпустишь. А автобусы еще не скоро... — Она снова глянула на записку. — Да тут у тебя и телефон написан. Сейчас позвоним. Раз он у тебя большой начальник, пусть автомобиль присылает.
Она опустила в автомат монетку, набрала номер. Старик опасливо следил за ней. Полюбопытствовал:
— Это еще что за штуковина? Тоже мотает?
— Сейчас узнаешь. Как сына зовут?
— Да я ж говорю: Антонио, будь он неладен! Она прижала трубку к уху:
— Алло! Алло! Антонио?.. Доброе утро!.. Да не девочка, а дед! Вот дурак! — Протянула трубку старику: — Разбудили. Говори с сыном!
Старик удивился:
— Да где же он?
— Тут, — показала она на трубку. — Отсюда слушай, сюда говори.
Старик взял трубку, повертел в руках:
— Чудно! — Приложил к уху, послушал. — Ничего не слыхать... — Но, видимо, услышав голос сына, заорал что есть мочи: — А, это ты, Антонио! Ах паршивец, я все ноги оббил, тебя ищу, а ты тут!.. Да приехал, можешь радоваться! Где? Да здесь! — Он огляделся. — Тут. Как где? Давай присылай авто! Нет?.. А вот она говорит: раз ты шишка, должен прислать! Да на шута ты мне сдался пешком — пешком я и сам! — Он отдал трубку Грациэлле, перевел дыхание, отер ладонью пот с лица: — Аж взопрел... Дурной он какой-то стал, ничего не соображает. Или спросонья... «Где? Где?» А я — здесь. — Взял мешок, закинул через плечо: — Пойду на площадь, поближе к Фиделю. А там свидимся с сыном. — Спохватился: — А где вторая чашка?
Грациэлла налила, пододвинула к нему и монетки:
— Ладно, дед, забирай свои финансы — я тебя угощаю. Может, и поесть хочешь? Вот сандвичи. Тоже бесплатно.
Крестьянин сгреб деньги, упрятал в карман:
— Вот это уважила! — С недоброжелательством покосился на телефон: — Ишь, стервецы, напридумывали! А какой толк?.. Только дуреют все.
— Для удобства, дед, — объяснила она. — Комфорт. Цивилизация.
— Во-во, цивилизация! Стараешься, аж взопреешь, а потом тебе же и огорчения... — Он отхлебнул кофе, пошевелил губами, оценивая на вкус. Расположился к девушке, начал рассказывать: — Приехали ко мне эти, с машинкой. Мотала она, мотала, аж язык на плечо высунул. А эта рыжая: «Не обращайте внимания, дедушка!» Укатила, а нынче в овраге пария нашли — нож в животе торчит. А какой парень был!
