Желтая, вытоптанная трава. Зеленые брезентовые палатки и крытые гофрированным железом капониры. Темные тонкие стволы орудий, уставившиеся в небо.
Капитана и гостя встречают — молодой и пожилой, оба в одинаковых гимнастерках без знаков различия и в каскетках. О том, что они — командиры, можно судить только по пистолетам и планшеткам на поясах.
— Комиссар Эрнандес и командир батареи лейтенант Самора, — представляет сначала пожилого, потом молодого Феликс. И добавляет: — У нас мало времени.
Полевой командный пункт, как всюду и везде, — брезентовая палатка со стойкой карабинов, с зуммерами и картами.
— Боевой КП у них там, — топает ботинком по земле Обрагон. — Пошли.
Они идут к орудиям. Боевые расчеты на местах.
— Рамон Карралес, сержант! — Широколицый парень в лихо надвинутом на одно ухо берете протягивает ладонь.
— Сколько тебе лет?
— Уже семнадцать, компаньеро.
Андрей Петрович переводит взгляд с одного артиллериста на другого:
— А им?
— По пятнадцать-шестнадцать, компаньеро.
— Это все парни из бедняцких рабочих и батрацких семей, — поясняет комиссар Эрнандес. — Были чистильщиками сапог, уличными бродяжками, а кто — и воришками. После того как победили, мы собрали их и отправили в горы. За год обучили грамоте. Сказали: кем хотите стать? Эти все, — он обвел рукой вершину холма, как бы жестом объединяя, замыкая в круг батарею, — захотели стать комбатьентес, солдатами революции.
— Разве хватит им года обучения?
— Конечно нет. Учителя приходят и сюда. Но ту программу, которую положено осилить за три года, они усваивают за год. Им очень нравится учиться.
— Были маленькие и щуплые, — вставляет командир. — А теперь вот как выровнялись.
Их разговор прерывает пронзительный вой сирены.
Секунды — и все расчеты на местах. Шевелятся темные стволы на фоне пронзительно синего неба.
— К бою готовы! — докладывает семнадцатилетний сержант.
— Это учебная тревога. Для гостя, — усмехается Обрагон. — Для них, зенитчиков, самое опасное время суток — на рассвете и на закате. В эти часы все расчеты — у орудий. Но наша армия в полной боевой готовности в любой час.
Они поднимаются в кабину радара.
— Теодор Пино, сержант! — Оператор, большерукий и узкоплечий, хмурит для солидности брови, но в глазах — детское любопытство.
— А тебе сколько лет, сержант Пино?
— Уже шестнадцать, совьетико компаньеро!
— Кто же тебя обучил управляться с радаром? — Лаптев показывает на экран, по которому неустанно кружит светящийся луч.
— Первый оператор Луис Касорла, — отвечает сержант и показывает на парня, который старше его разве что на год.
— А тебя, первый оператор, кто обучил?
Касорла, как и подобает командиру, отвечает с суровостью:
— Меня обучил компаньеро Иван.
Они идут от орудия к орудию. Мальчишки. Чернокожие и просто смуглые от загара; курчавые, рыжие, черноглазые и сероглазые. Наверное, ни один не старше семнадцати...
— Представляешь, какими станут они через десять лет? — задумчиво произносит Феликс. — А через двадцать? Куда нам с тобой до них!.. Предлагают остаться пообедать. Предлагают посмотреть футбольный матч. В футбол они раньше не играли. Научили их советские камарадос. А теперь хотят, чтобы Куба вышла на мировую футбольную арену — не меньше. — Он смотрит на часы. — Нет времени.
Комиссар скрывается за пологом палатки. Возвращается, держа что-то в руках. Развертывает:
— Это вам, коронель Артуро! Успел-таки Феликс рассказать им...
В руках комиссара — полотнище кубинского флага.
— Знаешь, Артуро, что символизируют эти цвета на флаге? — говорит Обрагон, встряхивая и расправляя складки. — Красный треугольник — цвет революции. Белый цвет — чистота ее помыслов. Синий — цвет моря, окружающего наш остров. А звезда в красном треугольнике — сама Куба, путеводная звезда Латинской Америки.
— Этот флаг еще в конце прошлого века поднял апостол кубинской революции Хосе Марти, — добавляет комиссар.
— Я не знаю, что вам сказать... — Волнение перехватывает горло Андрея Петровича. — Спасибо. За драгоценный ваш дар.
«Виллис», переваливаясь на ухабах, спускается с холма. Сзади словно бы сомкнулась стена пальм, и уже не видно ни стволов орудий, ни палаток, ни часовых.
Лаптев смотрит на Обрагона. Да, Феликс, ты не мог придумать подарка лучше. А с виду ты такой скупой на движения души...
Они спустились с тропы, выскочили на блестящий, словно бы лоснящийся, асфальт, и уже засверкало по правую руку море с гривами волн и белыми кучевыми облаками над ним.
— Ты знаешь, — прервал долгое молчание Феликс, — я думаю: каждый из наших — и те, кого мы хоронили под Толедо, и кого потом замучил Франко, сжег в крематориях Гитлер, и кого замучили здесь, в «Ла Кабанья», при Батисте, — каждый из наших, даже если бы и знал наперед свою судьбу, разве не пошел бы он по этой самой дороге?.. Я думал об этом еще в Мадриде, и в концлагере во Франции, и в отряде Сопротивления... Думаю и теперь.
— Да, — уловил ход его мыслей Лаптев. — Потому мы и не можем сойти. Мы идем, мы оступаемся и падаем, мы разбиваемся насмерть и снова идем. Мы не возим революции из страны в страну в своих походных ранцах. Но мы в любом месте и до конца должны быть революционерами. — Он положил руку на плечо Феликса: — И нам ли убеждать в этом друг друга? Но мы должны убеждать в этом молодых. Ведь им тоже драться всю жизнь.
Чем ближе к городу, тем интенсивней становилось движение на шоссе. Уже не только автомобили и повозки — по обочинам шли люди. Поодиночке. Группами. Колоннами. Звук их шагов поглощал шуршание шин.
— Я слышу эти шаги, я вижу этих людей, — снова сказал Феликс, — и мне кажется, что это идет сама революция. Она идет уже четыре года.
— Нет, — возразил Лаптев. — Революция началась на Кубе не четыре года назад. Она началась в семнадцатом в России, она в Испании потерпела поражение в тридцать девятом, а в пятьдесят девятом пришла сюда... Да, она идет! Еще будут выстрелы из-за угла. И еще много будет павших и уставших в борьбе. Но, сколько бы ни пало, революция — на марше. И значит, ничто не было напрасным!..
Не сказал, но подумал, словно бы подводя итог: «А значит, и моя жизнь не была напрасной...»
