Вступили под зеленые своды пущи. Казалось, леса, перелески простираются до бесконечности — безлюдные, гостеприимные. Переночевали на ветвях, на зорьке даже побрились над лужей, отражавшей и их умиротворенные, округлившиеся физиономии, и спокойно бегущие по сини облака. Неужели удача так быстро притупляет чувство опасности? Или самой человеческой природе свойственно выключать из повседневности память о недавнем и мерять уже все сегодняшним? Непростительное легкомыслие или необходимость разрядки после месяцев, проведенных в аду?

— Знаешь, у меня такое чувство, что в пуще мы обязательно встретим партизан, — сказал Сергей.

От купы деревьев, в которой они укрывались, лежала приветливая поляна. По опушке они стали обходить ее. Раннее, только поднявшееся солнце било прямо в глаза. Оттуда, от солнца, их окликнули:

— Панове, ходьте до мене!

Сергей прикрыл глаза ладонью от солнца. Силуэт человека. А тот снова:

— Цо панове чекают? Ходьте, не лякайтесь! Швыдче!

Он подумал: партизан!..

— Пошли, Алеха!

Уже подходя, увидели: фигура в немецкой накидке, в руке пистолет. Хотели повернуть назад. А из-за кустов, с двух сторон, поднимаются солдаты в касках, со «шмайсерами» в руках.

— Хенде хох!

Повалили. Обыскали. Нашли карту. Стрелку-компас. Обрезали пуговицы на брюках, погнали под наведенными пистолетами. Неподалеку, в перелеске у дороги, — машины, еще солдаты. Наверное, прочесывают лес. Так глупо попались...

Первый допрос:

— Кто? Откуда? Куда шли? Зачем карта, компас? У кого останавливались в дороге? Кто в последний раз давал хлеб? Кто и где?

Это были наторевшие в своем ремесле гестаповцы. Алексея и Сергея посадили по разным камерам. «Только бы не запутался Алеха...» «Что отвечает Серега?..» Не сговариваясь, и один и другой поняли: лучше ничего не говорить. Иначе может всплыть и «офлаг».

В камере с Сергеем лежал умирающий от ран старший лейтенант — танкист, тоже беглый. Он не таился, дни были сочтены. Сергей скупо поведал, как попались.

— Эх, взяли чуть бы северней... Там наши...

На допросах били резиновыми, со вставленным стальным стержнем шлангами. Выводили к стене — будто на расстрел.

Переводчик:

— Господин офицер говорит, что тебе от пули смерть слишком легкая.

Слухами тюрьма полнится. Уже знали, что отсюда лишь два пути. Один — в Пески. Это на расстрел. Другой — в концентрационный лагерь Майданек.

Ночью в камере зачитали по списку: умирающего танкиста — в Пески. Сергея — в Майданек.

В черном — ни зги не видно — автобусе по кашлю узнал Алексея. Снова вместе.

Задняя дверца распахивается прямо в вагон-пульман.

Привезли. В огромном и пустом помещении приказали раздеться догола. Нагишом, с бирками на шее перегнали в другое помещение. Стрижка наголо. Баня. На выходе — полосатая одежда. Им, беглецам, на робу, на спину, — еще и красный треугольник углом вниз, а в центре буква «R» — русский.

И гуськом, бегом — «шнеллер! шнеллер!» — в просторный двор, разгороженный колючей проволокой на зоны, разграфленный рядами деревянных бараков. На дальнем его краю поднимаются в небо зловещие квадратные трубы.

Они уже знали, ч т о  это такое — Майданек.

Кварталы бараков. «Поля»-зоны — как микрорайоны, а сам лагерь равен по территории большому городу. Сколько в нем населения: сотни тысяч, миллионы?.. И во всем этом огромном городе только две категории «жителей»: обреченные на смерть и убийцы.

Обречены на смерть даже дети, которым уж ничто нельзя поставить в вину. С шестилетнего возраста эти смертники содержатся отдельно от своих матерей, в особой зоне. Глядеть на них больней всего. Маленькие скелетики с огромными глазами. Но все равно играют в свои, хоть и тихие игры, свертывают из тряпья куклы...

Нет, есть и третья категория «жителей»: огромные, натасканные на людей, умело сдирающие клыками и когтями кожу с плечей до пояса или одним захватом перегрызающие горло собаки — тоже целая зона-псарня на южной окраине города. Круглые сутки доносится оттуда яростный лай.

Когда ветер дует с запада, весь лагерь окутывается клубами черного и вонючего маслянистого дыма, исторгаемого из труб крематориев.

Дымом душит размеренный, вроде бы беспристрастный, деловитый ритм машины, перемалывающей людей в трупы, в мыло, в костную муку, в удобрения, в кожи для поделок... Чудовищно? Нет, машина... Все регламентировано, вычерчено в графики, педантично подсчитано. Конвейер по переработке сырья. «Поля»-зоны — как карьеры, где добывают это сырье, или поля, где по плану севооборота жнут урожай... Первое «поле» — женщины; второе, третье, четвертое — мужчины; затем «поле» — команды крематория. В эту команду набор добровольный. Лучше и обращение, и корм. Но никаких иллюзий. Три месяца добровольцы топят печи крематориев и впускают в камеры смертоносный газ, волокут на смерть заключенных из других зон или разгружают безоконные автобусы, доставляющие от железнодорожной ветки, прямо из вагонов, новые партии арестованных. Точно рассчитано: за время, пока автобус едет от вагона до крематория, в кузове, куда введены выхлопные трубы, все будут удушены. Три месяца. Ровно через три месяца, по графику, день в день, очередная команда добровольцев загонит «отработавшую» свой срок партию в камеры печей. Представить себе душевное состояние смертников, будто хронометром отсчитывающих приближение конца? Душевное состояние? Психология? Мысли, чувства, боль, муки? Эти категории вычеркнуты из обихода. Смертники. Убийцы. Собаки. План по переработке сырья.

О том, что это не загоны для скота и не поля злаков, свидетельствуют лишь меры охраны. Тоже все педантично, рационально, безукоризненно. Один ряд проволоки. Через пять метров — еще один, с пропущенным по определенной схеме током высокого напряжения. Вспаханная полоса — едва ли не в полкилометра. И снова ряды проволоки под током. Через каждые сто метров — вышки с охраной, с пулеметами. От вышки до вышки просматривается пространство визуально — расстояние всего в два телеграфных столба. Ночью еще светлей, чем днем, — мощные прожекторы. Но все равно между вышками ритмично кружат по кольцу патрули с черными собаками.

Жирная зеленая муха перелетит. И птица, если бы захотела, перелетела, но дым отпугивает птиц. А уже мышь не проскользнет: убьет током или загрызут овчарки. Куда уж тут такому слабому, неповоротливому и крупному существу, как человек?..

— Все равно, Алексей, мы должны бежать.

— Да, ТКПУ.

За все существование Майданека было осуществлено два побега. А может, то были легенды? Первый случай: ушел советский капитан с солдатом. В воскресенье они разносили уголь по бункерам — огневым точкам, оборудованным меж ближними и дальними рядами ограждения. Работали под присмотром эсэсовца. В угловом, у леса, бункере эсэсовец замешкался, капитан придушил его, переоделся в форму, как бы под конвоем повел дальше бойца — и в лес. Другой случай — ушли поляки. Перерезали проволоку у самой вышки, а ток оказался почему-то отключенным. Говорили, что часовой был подкуплен. Его тут же, перед комендатурой, расстреляли. Было ли, не было?...

— Все равно. Лучше пулю, чем скотиной в крематорий.

Но сколько планов ни строили, ни один не был реальным: к проволоке им даже не приблизиться. Может быть, попытаться через бараки тяжелобольных? Риск огромен. Оттуда — самый ближний путь в печь. А все же...

— Первым попробую я, — сказал Алексей.

Пришел к врачу. Задрал рубаху. Все тело в сыпи — следы укусов вшей и блох.

— Животом маюсь.

Врач-серб, тоже заключенный, сунул в рот ложку с чем-то белым, похожим на разведенный мел. Лейтенант выждал — и к другому врачу:

— Совсем худо... Загибаюсь.

Тот приказал показать язык.

— О, тифус! — И в тифозный барак.

Через день появился и Сергей. А дальше-то что?.. На нарах — настоящие больные. Начали помогать им. И сами заболели. Алексей — легко, Сергей — очень тяжело. В бреду все команды подавал: «Вперед, в атаку!» Принесли в барак умирающего. Он не скрывал — полковник.