— Ага, ревнуешь! — обрадовалась Грациэлла. Вздохнула: — Славный парень этот Лоренцо!
— Я тебе!.. Учти: я не любитель таких штучек!
— А я обожаю! Ладно, ладно, успокойся — кто мне еще кроме тебя нужен? С тобой хоть бы справиться... Когда придешь?
Мануэль задумался:
— Не знаю. На рассвете, как только сменюсь с поста, уезжаю.
— Надолго?
— Может, на день, может, на год. Я — солдат. — Он кивнул в сторону подъезда: — В командировку. С ней.
— С этой рыжей? — снова насторожилась мулатка. — Ох, не нравится мне эта командировка!
— Обычная командировка, — равнодушно сказал Мануэль. — Можешь быть спокойна: я с нее глаз не спущу.
— То-то и оно!..
Шофер поставил на стойку полупустую бутылку:
— Пойду на пост.
— Здесь еще есть, — встряхнула сосуд Грациэлла. — Приходи!
Бланка без обиды, даже с интересом, прислушивалась к разговору и наблюдала за ними. «Вот и все конфликты... Быстро и просто. И так откровенно, будто только они двое в целом мире. А после смены он придет к ней...» Она почувствовала щемящую боль. Как она одинока! И как все сложно в ее жизни! Много бы она отдала за такую вот простоту...
Мануэль вернулся в вестибюль радиостанции. Старик редактор посапывал в кресле.
— Вот так, оставь вас хоть на минуту, — кивнул шофер на Варрона.
— Разбудить?
— Пусть поспит. — Бланка уловила в его голосе теплоту. — Устал. А вообще-то он что надо! Я познакомился с ним еще в Сьерре... Тогда у нас не было такого шика. Вся радиостанция — шалаш под соснами, а аппаратура — на двух мулах увезешь. Ничего, вся Куба слышала, и даже подальше! Да разве вам понять?..
— Куда уж мне... — устало отозвалась Бланка. — Вы все бородатые. А у меня почему-то борода не растет.
Мануэль пригладил свою курчавую бороду:
— Ее заслужить надо. Это теперь такая мода: каждый сопляк отпускает... Дохлому льву любой-то на хвост наступит.
— Конечно, несправедливо, — насмешливо улыбнулась она. — Нужно бы на бороды специальные мандаты выдавать: у такого-то подлинно революционная борода, а у такого-то — контрреволюционная.
— Издеваетесь? — насторожился шофер.
— Шучу, — вздохнула она. Тряхнула головой: — Давайте лучше станцуем. Ча-ча-ча!
Варрон открыл глаза:
— Что? Что?
— Ничего, — успокоил шофер. — Сеньорита расшумелась.
— Иначе с таким кавалером заснешь. — Бланка прикрыла ладонью зевок. — Спать как хочется!
Редактор поднялся с кресла, потер затекшие колени:
— Пойди, компаньерита, кофе попей. Я выпил — сна ни в одном глазу.
«Хороший старик, — подумала Бланка. — Чудно́й...»
В вестибюль спустилась кабина лифта. Из нее вышел писатель Альдо. Бланке он напоминал Паганеля из детской книжки — сухопарый, длинный, близорукий. Писатель работал на радиостанции внештатно. Но проводил в редакции круглые сутки, и никто не знал, когда он отдыхает и спит. Старый, одинокий. Полиглот и ценитель изысканной литературы. С Бланкой он любил говорить о поэзии — причем уважительно, как с равной. Даже знал ее стихи, и они нравились ему. Сейчас, выйдя из ярко освещенной кабины, он с минуту постоял, привыкая к темноте, потом сделал неверный шаг к милисианос:
— Спокойного вам дежурства, друзья! — Сипло, как старый курильщик, прокашлялся: — Кофейня Грациэллы еще открыта?
— До рассвета, как всегда, — отозвался Мануэль.
— Можно составить вам компанию, сеньор Альдо? — подошла к нему Бланка.
— С удовольствием, коллега, — галантно раскланялся старик.
Девушка повернулась к шоферу:
— Разрешите, командир?
— Разрешаю.
Они пошли к кофейне. Писатель сухими пальцами придерживал ее за локоть.
— Почему вы так поздно? — спросила она. — Почему вы всегда так много работаете?
Альдо вздохнул:
— Не люблю стерильную тишину. Мне лучше пишется, когда вокруг голоса, обрывки музыки, люди...
Бланка то ли слышала от кого-то, то ли читала в газетах: Альдо при Батисте провел несколько лет в тюрьме на острове Пинос, а его сына, студента, убили во время демонстрации против диктатора. Застрелили на университетской лестнице. Одинокий сухопарый писатель — бедный Паганель!..
— А о чем вы сейчас пишете, если не секрет?
— Разрабатываю один сюжет... — задумчиво сказал писатель. — Мне подарил его участник разгрома интервентов на Плайя-Хирон, студент.
Они остановились у кофейни.
— Буэнас ночес, Грациэлла! — приветствовал Альдо девушку.
— Салуд, камарадо писатель, — ответила она и поставила перед ним чашечку кофе и стакан воды. «Ишь, друзья...» — подумала Бланка.
— Мне то же самое.
— Пожалуйста, деньги ваши! — Грациэлла оглядела ее, состроила гримаску, небрежно поставила чашку и повернулась к старику: — Вы сегодня не забыли пообедать?
«Ишь, заботливая... А я и не подумала спросить...» Бланка посмотрела на писателя. Втянутые щеки, отросшая на подбородке и кадыке серая щетина. «Он и вправду не пообедал... Надо будет навестить его дома, прибрать и приготовить...»
Тем временем Грациэлла достала из холодильника сандвичи, разложила их на тарелке, пододвинула к старику. Он ласково улыбнулся:
— У тебя самый вкусный кофе во всем Западном полушарии. Налей еще.
— Нельзя, камарадо писатель. Вы не сможете спать.
— Мне и не надо сегодня спать, мне надо работать.
— О чем же ваш рассказ? — спросила Бланка.
Он пододвинул к ней высокий стул, уселся и начал рассказывать. К Кубе плывет судно с контрреволюционерами. Среди гусанос — сын бывшего владельца заповедника крокодилов в Лагуне дель Тесоро. Отец перед отплытием передал сыну амулет — пояс с пряжкой из головы новорожденного крокодила. Сын поглаживает высохшую оранжевую головку и вспоминает прошлое, думает о будущем: поток сознания, ассоциации... Они высаживаются на берегу как раз в Лагуне. Сын узнает родные места. Снова чувствует себя их хозяином. Но тут подходит батальон революционной армии. Бой. Гусанос рассеиваются по болотам. Сын скрывается в зарослях у дороги. Слышит шаги. Ближе, ближе. Не выдерживает и делает шаг в болото. И в это время перед ним — крокодил. Крик. Подбегают бойцы. Но только круги расходятся по грязной воде. «Это кричала птица», — говорит один из них, и бойцы идут дальше.
Грациэлла внимательно, подперев грудью стойку, слушала писателя. Тряхнула головой:
— Бр-р-р!.. И как вам не надоест писать о таких страстях?
Альдо грустно усмехнулся:
— А вы что скажете, коллега?
— Не знаю... — Бланка помедлила. — Это жестоко.
— Нет. Справедливо... Революция — ураган, который очищает деревья от старой листвы и ломает засохшие сучья.
— Я бы никогда не написала такой рассказ.
— Не зарекайтесь. Я тоже когда-то думал, что так и буду до конца своих дней потрошить шкафы библиотек и собирать, как пчела мед, мудрость из древних фолиантов. Но однажды мой сын ушел утром из дому... На той ступени, где он упал, в мраморе так и остались щербины от пуль, а кровь его уже смыли дожди... А меня арестовали прямо в библиотеке... И теперь меня не тянет к фолиантам, я не могу и часа просидеть в тишине.
Бланка отвернулась, чтобы проглотить комок, подступивший к горлу. Бедный Паганель! Он открыл ей бездну своей тоски, одиночества и грусти. Все это так созвучно ее состоянию! Хотя ее и Альдо разделяют полвека и его сын был, наверное, много старше ее... Почему она не имеет права на свое счастье? Почему, как этот сухопарый старик, она тоже боится одиночества и тишины?
Девушка оглянулась. Здание радиоцентра конусом уходило вверх и сливалось с небом. Дома́ по сторонам от него и напротив, через улицу, уже были погружены в темноту. Погасли рекламы ночного бара, разъехались автомобили. Но в радиоцентре светилось много окон. Круглые сутки не замирает в нем жизнь. Стучат телетайпы, принимая вести всего мира. За двойными стеклами студий читают тексты дикторы. Из аппаратных доносится разноголосица магнитофонных записей... Она, Бланка, — какое-то звено этого процесса. Ее голос, написанные ею фразы моментами врываются в эту сумятицу звуков, занимают свое время и свои радиоволны в эфире, в передачах, следующих за торжественно провозглашаемыми словами: «Говорит Куба — свободная территория Америки!» Ее работа в редакции — непрекращающийся спор с самой собой. Права она или не права? Права или не права Куба? И нужны или не нужны людям ее страны эти ее мысли, ее голос? В своих репортажах она рассказывает о лагерях учителей-добровольцев в горах Сьерра-Маэстры, о строителях Восточной Гаваны, о молодых рыбаках школы «Плайя-Хирон». Она не привносит в эти репортажи политику, политика чужда ей. Она не хочет ни к чему призывать. Рассказывает — и только. Ей ненавистны оружие и жестокость. Пусть каждый решает за себя сам. А она жаждет одного: чтобы всем людям было хорошо. И ей тоже хочется ясности и счастья. Разве она не имеет на это права?
