До начала работы ему еще следовало заглянуть в пошивочную. Толстый, с угловатой, лысеющей головой мужчина-немец не проявил к своему новому клиенту особого интереса. Прикладывая к Павлу, точно к манекену, клеенчатый сантиметр, он молча, чуть посапывая, выводил карандашом на клочке оберточной бумаги понятные только ему цифры. Помещение мастерской наполнял стрекот швейной машины, над которой у окна сутулилась молодая женщина в пестрой, цветастой кофточке. За окном открывался вид на учебный плац, где одетые в красноармейскую форму абверовцы отрабатывали приемы рукопашного боя: сходу дырявили кинжальными штыками чучела, садили по ним окованными прикладами автоматов, а то, сойдясь парами, сшибали друг друга с ног. Шли обычные для них практические занятия, повторявшиеся изо дня в день… Поодаль, в углу обширного двора особняком стояло главное в этом городке здание с зарешеченными окнами – в нем размещался штаб. Дверь его распахивалась нечасто, ибо явиться туда можно было только по вызову и в строго назначенное время. Знаменитая немецкая пунктуальность, высоко ценимая майором фон Баркелем.
Павел, пока вокруг него, старчески покряхтывая, топтался портной, то и дело устремлял свой взгляд в окно. Он прежде всего сосчитал обучающихся на плацу. Их было меньше, чем вчера. Кто же сегодня отсутствовал? Похоже, и Пухов, и Ромашов. Где же они? На последнем инструктаже у шефа? Вполне возможно… Павел перевел взгляд на особняк. И так случилось, что именно в эту минуту кто-то энергично распахнул дверь. Человек в военном мундире, выскочивший из штаба, чуть приостановился и, наскоро оглядев двор, быстрыми, торопящимися шагами направился в сторону мастерской. Узкая, посыпанная щебенкой дорожка местами была перехвачена мартовскими ручейками. Ускоряя свое движение, он перепрыгивал их, расплескивая лужицы. Павел силился разглядеть его форму, знаки различия, лицо. Из штаба германской разведки шел – ни дать, ни взять – советский офицер. На погонах уже виднелись крошечные лейтенантские звездочки. Гимнастерка цвета хаки с врезными нагрудными карманами была перетянута портупеей, бриджи того же цвета вправлены в добротные сапоги. На шапке-ушанке – большая эмалевая звезда. По дорожке, быстро приближаясь, печатал шаги абверовский агент. Лицо очень молодое, щеки – в сочном румянце, на правой, у самого виска родинка… Да ведь это же Ромашов собственной персоной! Он все ближе и ближе… Когда Павел, оформляя на него документы, взял в руки фото, ему в глаза сразу же бросилось это приметное пятнышко. Конечно же, это Ромашов. Только почему на его погонах произошла такая перемена – поубавилось звездочек? В течение одной ночи из лейтенанта превратился в младшего. За что разжаловали? Или у немцев не хватило звездочек?
Ромашов не вошел, а влетел в пошивочную мастерскую и, не отдышавшись, спросил:
– Это вы писарь?
– Да, я, – отозвался Павел.
– К гауптману Шустеру… Быстро!
– Отчего такая поспешность? – Павел недоуменно пожал плечами. – Вы же видите, я занят.
– Не могу знать… Исполняю приказание…
– Да ты, я вижу, усерден… Не слишком ли?
«Ну и подонок… Тварь продажная… – осуждал предателя Павел, направляясь в штаб. – Сколько же ему пообещали серебренников? Все тридцать или поменьше, учитывая его молодость и неопытность? Сходит разок за линию фронта – прибавят. Если, конечно, оттуда вернется… Постараюсь, чтоб не вернулся… И тот, второй… Пухов.»
Поначалу шли молча, но потом Павел все же заговорил.
– За что же это вас так быстро разжаловали? – спросил он, вроде, только из любопытства.
– Разжаловали, говорите? – Ромашов сделал вид, что вопрос писаря еу совершенно непонятен.
– Как же… Разве это не вы вчера были лейтенантом?
– Был, – равнодушно протянул он, ни о чем не сожалея.
– Наверное, оттого и такая спешка?
– Наверное, – ему явно не хотелось вести разговор с человеком, которого видел впервые.
– Да больше не из-за чего… Документы на вас оформлены полностью.
– Документы придется переоформлять. Они должны соответствовать. Что, не можете сообразить?
– Да уж как-нибудь. Только тем и занимаюсь, что соображаю… Кстати, почему вы Ромашов? Начитались Куприна что ли…
– А хотя бы и начитался… Вам-то какое дело?
Похоже было, что, несмотря на свою молодость и внешнюю простаковатость, парень был себе на уме. Нет, о таком, пожалуй, не скажешь: душа нараспашку. Чувствовалось, что держит он ее под семью печатями, далеко не каждого и не сразу к ней подпустит. Быть может, в ином месте и перед кем-то другим он и открылся бы, но перед писарем абвера, да еще накануне своей деликатной командировки, не рискнет ни за что.
– Значит, летите? – прервав минутное молчание, спросил Павел. Это был еще одна попытка подобрать ключик к Ромашову. Попытка без особой надежды на успех. Слишком мало оставалось времени.
– Лечу, а что? – вдруг насторожился тот.
– И не боитесь?
Он помолчал и, легко перепрыгнув очередной ручеек, бодро, словно рисуясь, спросил:
– Боюсь? А чего мне бояться?
– Ну, могут поймать…
– Меня? Да вы что!
– Там нашего брата ловят, – проговорил Павел, пытаясь малость остудить его пыл. Однако он не заметил, чтобы его предостережение хоть в какой-то степени подей-ствовало на юношу. Ромашов пропустил его мимо ушей. Впрочем, сделав несколько шагов, он приостановился и спросил:
– Слушайте, вы что хотели этим сказать? Да, ловят, я это сам знаю, ну и что? Отказаться от полета? Струсить?
– Зачем? Здесь уже ничего не изменить.
– А там? Что там можно изменить?
– Подумайте…
– Подумать? – воскликнул он, снова приостановившись. – Над чем?
Ромашов не ожидал услышать от штабного писаря ничего подобного. Его намек был более чем прозрачен, но из каких побуждений он сделан? Какую цель преследует? Провоцирует?
– Знаешь что, писарь, – проговорил Ромашов с чувством внезапного озлобления, – ты это брось… Понял?.. Я не дурак, я прекрасно вижу к чему ты клонишь. Медальку на мне выдумал заработать? Не выйдет! Я отправляюсь на задание с твердой решимостью… Так шефу и доложи.
Он весь как-то побледнел, съежился, будто его охватил озноб, и уже до самого штаба не проронил ни слова. Затих и Павел. В голове мучительно роились сомнения. Правильно ли он поступил? Стоило ли так рисковать? Каковы могут быть последствия? Что если Ромашов не промолчит, донесет шефу? На всякий случай надо срочно готовить запасную позицию.
– Ладно, Сергей, – как бы примиряясь, сказал он, когда подошли к штабу, – зря не кипи… И нос не вешай. Ябедничать не стану, не из таких. Ты тоже придержи язычок за зубами. Мало ли что… Договорились? Как мужчина с мужчиной?
Ромашов решительно распахнул дверь и, на мгновенье оборотясь, как-то странно и скупо улыбнулся. Только и всего.
Вот уж и впрямь – чужая душа потемки. Вспоминать это древнейшее наречение прежде особой нужды у Павла не было. Его всю жизнь окружали люди, понятные с первого взгляда. Честные, открытые, искренние. Однокашники. Однополчане. Здесь же что ни человек, то загадка. Немец ли, русский – все равно. Таков и Ромашов. Как он поведет себя у шефа? Каким явится за линию фронта? Вопросы, на которые непросто ответить. А нужно было. Ох, как нужно!..
Павел отпер тяжелую, обитую стальным листом дверь своего «кабинета», проверил, не потревожены ли печати на сейфе, и уселся за стол. Раскладывать бумаги и что-либо делать пока не хотелось. Из головы не выходили подробности рискованной, состоявшейся экспромтом беседы. Что она ему дала? И что последует дальше? Явится ли гауптман переоформлять на Ромашова документы, или сюда примчится посыльный, чтобы пригласить писаря на ковер к фон Баркелю? Неужели тот все-таки наябедничал? Оговорил с головы до ног? От первого до последнего слова извратил смысл их беседы? Что ж, это могло быть. Даже вполне. Цель? А она ясна: опорочить нового писаря и нажить себе капиталец. Чем он докажет, что все было не так? Где у него свидетели? Следовательно, готовиться надо к худшему. Если вызовет шеф, попытаться перехватить инициативу. Во-первых, у Ромашова тоже нет свидетелей. Во-вторых, писарь высоко ценит доверие шефа и готов служить ему верой и правдой. Беседу с Ромашовым он завел с единственной целью: прощупать, чем парень дышит, можно ли его со спокойной душой отправлять в стан противника? Если учесть вспыльчивый характер Баркеля, его крайнюю подозрительностью, этот номер может пройти.
