За те годы, что Палмер и Флора прожили в американском посольстве, были достигнуты большие успехи как в дипломатии, так и в бизнесе. Что же касается Кори, то ей приходилось всю жизнь как бы разрываться между двумя культурами. Она постоянно ощущала, что не принадлежит целиком и полностью ни к одной из них.
Будучи наполовину аргентинкой, она чувствовала себя отверженной и среди аргентинцев, и среди американцев. Аргентинцы не доверяли ей, считая ее одной из «гринго», а американцы почему-то обвиняли ее в подражании хиппи.
Позже, в восемьдесят четвертом году, попав на стажировку в Бруклин, она сразу обнаружила сходство между ним и Буэнос-Айресом. Недоверчивость и подозрительность были и здесь такими же неотъемлемыми чертами, как сердечные приступы и чувство безнадежности, как испанские слова, обозначавшие «злость» и «отчаяние», которые она часто повторяла про себя.
Вся разница была лишь в том, что согласные звуки в аргентинском наречии испанского языка были более мягкими, не такими резкими, как в пуэрториканском или доминиканском наречии, на которых многие говорили в Бруклине. И сами люди в Буэнос-Айресе тоже были мягче, раскрепощенней. Они даже лучше относились к своим праздникам, не то что обитатели Бруклина, так и норовившие попасть на операционный стол травматологического отделения именно в День независимости Америки.
— Я ввела катетер, — объявила Кориандр.
— По-моему, у него разорвана почка, так что надо побыстрее поднять его в операционную…
Терапевт стоял в ногах больного.
— Какие показания к операции? — спросил он с таким видом, словно в их распоряжении был какой-нибудь другой способ удалить пулю.
— Я никогда не слышала о пулях, которые растворялись бы сами, доктор.
Терапевт проигнорировал саркастическое замечание Кори.
— Если пациент умрет на операционном столе, — сказал он, — против нас могут возбудить уголовное дело. А если он скончается здесь, то мы просто отчитаемся перед комиссией по смертности и никаких проблем.
Терапевт красноречиво пожал плечами. Его бесцветные глаза за стеклами очков в розовой оправе как-то странно сверкнули.
— Вы шутите? — спросила Кори.
— Нет, не шучу.
— Тогда вы просто бредите, доктор.
— Подумайте сами, Виатт: он слишком плох, чтобы выжить.
— А по-моему, он слишком плох для смерти.
— Почему, Виатт?
— Очень уж молод…
— Никто не живет вечно.
Кори внимательно посмотрела на врача.
— Между смертью во сне в возрасте девяноста пяти лет и смертью от операбельного огнестрельного ранения существует огромная разница.
— Вы только наживете себе неприятности, Виатт.
— Предложите другой выход, позволяющий ему выжить, и я охотно его обдумаю, — вежливо сказала Кори.
— Сделайте сканирование и проверьте, действительно ли задета почка.
— У нас нет времени…
— Подумайте о бригаде, Виатт.
— Сделайте одолжение, Стэн, вернитесь лучше обратно к своему барбекю.
В голосе Стэна зазвучали нотки притворного сожаления:
— Я никогда не мог понять, почему вы выбрали травматологию, доктор Виатт. Ведь вам никогда не пришлось бы принимать столь ответственных решений, стань вы, к примеру, дерматологом.
Кори никак не могла привыкнуть к грубоватому обращению своих коллег, хотя давно уже свыклась со всеми остальными реалиями работы в больнице. Когда же ее начинали высмеивать, к Кори немедленно возвращалось детское ощущение постоянной борьбы за свое место среди сверстников. Ощущение борьбы чревато разочарованиями и потерями. Действительно, как это ей пришло в голову стать травматологом, а не педиатром, дерматологом, гинекологом или выбрать еще какое-нибудь место, где хорошо смотрится красивая женщина и не надо принимать решений, как в «мужской травматологии»? Возможно, из-за своего сложного детства Кори всегда стремилась к тесному общению с людьми, ей необходимо было быть полезной. А что может быть теснее связи пациента с врачом, в чьих руках находится его жизнь? Кто может быть ближе человека, пытающегося вырвать тебя у смерти? Кори никогда не отвечала на вопросы о причинах выбора своей профессии. Точно так же она не любила отвечать и на многие другие вопросы. Например, лет в восемнадцать-двадцать, когда стало чуть ли не неприличным признаваться в том, что она еще девушка, Кори была вынуждена выдумывать себе любовников. Учась в университете, Кориандр перестала отвечать на вопросы, касавшиеся возраста. Она стеснялась того, что ей еще не исполнился двадцать один год, когда поступила на первый курс. Поэтому она все время прибавляла себе год-другой. Она часто смущалась и этим держала всех остальных на расстоянии, как бы создавая между ними и собой своеобразный барьер.
Конечно, у Кориандр были друзья, но дружба всякий раз прекращалась, как только она переезжала вместе с родителями в другую страну. Ее отношения с друзьями из-за этого никогда не успевали стать по-настоящему близкими. Появление четырнадцатилетней Кориандр в американском посольстве в Буэнос-Айресе стало настоящим событием для сотрудников посольства. У этой девочки было все — родители, каких только можно пожелать, привлекательная внешность, темперамент, трудолюбие и выносливость. Кориандр Виатт принадлежала к тому типу красивых женщин, которые выглядят хорошо, даже когда им плохо. Так было и сейчас, когда ей исполнилось тридцать четыре. Все те же густые светло-русые волосы, которые всегда выглядели растрепанными, сколько бы она их ни причесывала; глаза цвета янтаря, в которых то прыгали золотистые искорки, когда Кориандр бывала счастлива, то появлялись черные точки, когда ей было тяжело. Безукоризненно вылепленное лицо, стройная фигура с высокой грудью. Переносица небольшого носа чуть-чуть блестела, так как Кориандр редко пудрилась, была усыпана мелкими веснушками. У Кориандр были очень красивые тонкие руки, которые находились в постоянном движении. В глазах Кориандр светился неизменный интерес ко всему, что она видела и слышала, трогала или пробовала. Голос ее мог быстро меняться, превращаясь из нежного и спокойного в громкий и резкий. Это немного напоминало шум автомобиля, издающего на разных скоростях разные звуки. Бывало, что Кориандр морщилась, лишь только слышала неграмотную речь, а иногда сама могла выдать такую цепочку выражений, от которых покраснел бы любой нью-йоркский таксист.
Всего через несколько месяцев после переезда в Буэнос-Айрес Кориандр уже проявляла себя настоящей дочерью дипломата. Она могла часами стоять в холодных или же, напротив, изнуряюще душных залах для приемов, изредка прислушиваясь к скучнейшим политическим речам и пустейшим обещаниям политиков. Ей приходилось участвовать в одной церемонии за другой, с интересом наблюдая за превосходными дипломатическими качествами отца и за полным отсутствием этих качеств у матери. Флора Лусия сделала жизнь дочери не по-детски трудной. Она же, в конце концов, и положила этому конец…
Флора Лусия Сармиенто Виатт просто не могла жить без сахара. Неважно, был ли это сахар, которым посыпали пирожные, поглощаемые ею в огромных количествах, или же сахар, растворенный в коктейлях, которые она тоже любила потягивать. Ей было абсолютно все равно и то, как попадает сахар в ее организм — приходится ли для этого слизывать сладкие крошки с безукоризненно наманикюренных ногтей или же подносить бокал виски к безукоризненно очерченным губам. С годами последствия пристрастия к алкоголю все тяжелее сказывались на Флоре Лусии, хотя внешне она по-прежнему выглядела прекрасно. Палмер Виатт любил повторять, что если даже при ярком солнечном свете его жене никак нельзя дать больше пятидесяти, то вечером, при свечах, она вообще выглядела не старше сорока. И что с того, что огромные бриллианты были взяты напрокат, точно так же, как расшитые бисером платья? Что с того, что кружевные мантильи носили несколько поколений женщин семьи Сармиенто? Все равно Флора Лусия неизменно слыла законодательницей мод. Эта женщина была красавицей. Но она же умела быть настоящим кошмаром для своих близких. Флора была восхитительна, обаятельна, интересна. И при всем этом она всегда была плохой матерью. В тот день, когда Флоре не удавалось выпить, поступки ее были непредсказуемы, когда же это ей удавалось, они были начисто лишены здравого смысла. В четырнадцать лет Кориандр поняла, что у дочери, живущей в тени красивой и скандально известной матери, может быть три дороги. Либо всю жизнь оставаться в тени, либо безжалостно порвать с матерью, либо же не обращать внимания и просто тихо жить своей собственной жизнью. Чисто инстинктивно Кориандр выбрала третье, хотя, даже живя собственной жизнью, приходилось придерживаться определенных рамок. Например, Кориандр собиралась стать врачом и работать травматологом в Нью-Йорке. Отец тоже хотел, чтобы дочь стала врачом, но требовал, чтобы она практиковала в Буэнос-Айресе. Проблема решилась сама собой после того, как Флора Лусия умерла. Сгорела, как свеча на теплом весеннем ветру, в палате персикового цвета во французской клинике в Ла Риоха, пригороде Буэнос-Айреса.
