— Ты сюда еще вернешься? — спросила она вместо этого.

— Конечно. Завтра… В крайнем случае послезавтра вечером.

— Ох! — снова вырвалось у нее.

Внутри у нее все перевернулось. Значит, все действительно кончается. Почти закончено. Закончено до того, как их отношения смогли проясниться и укрепиться.

Этнографический музей был открыт. Он поцеловал ее, а потом они поднялись на полукруглую веранду в старом здании. Зайдя внутрь, они принялись бродить от одного стенда к другому. За толстыми стеклами были разложены старинные драгоценности, украшения для волос, кубки и кухонная утварь. Пройдя несколько светлых и просторных комнат, они оказались в отделанной мрамором нише, в которой стояли два каменных саркофага. Мужчина и женщина нормального телосложения. Гидеон объяснил, что судя по тому, что они были найдены при раскопках в Карфагене вместе, можно предположить, что и свои жизни они прожили вместе. Впрочем, может быть, это и не так.

Она едва сдержалась, чтобы не попросить его замолчать. История меньше всего интересовала ее в данный момент. Единственное, о чем она хотела сейчас знать, было будущее. Их будущее. Если только это будущее наступит — завтра или послезавтра. Если только он вернется… А если не вернется, что тогда?

Его губы коснулись ее губ.

— Судя по всему, — продолжал он, — обе мумии — это древние греки… — Он сделал паузу, а потом улыбнулся:

— Может быть, ты предпочитаешь заниматься любовью, так и не узнав что-нибудь еще об их жизнях?

Она стояла и размышляла о быстротечности времени. До всего прочего ей не было дела. Решение пришло к ней, когда она смотрела на мумифицированных мужчину и женщину, которые соединились друг с другом перед лицом вечности в этой беломраморной нише.

— Я люблю… — осторожно начала она и остановилась. — Я полюбила… — снова начала она и снова остановилась. — Я полюбила эти места, — быстро сказала она, чтобы закончить фразу.

Она ненавидела себя за то, что оказалась неспособна вставить в эту фразу всего одно слово, не могла выразить свои чувства к Гидеону.

Он лишь слегка покачал головой. Он понял ее.

— Саша, — спокойно сказал, — все очень сложно.

— Что сложно?

— Ты давно хотела поговорить об этом.

— О чем?

— Я живу в Париже.

— Подумать только, какой счастливчик.

— В некотором смысле — да, — сказал он, коснувшись ее подбородка. — Но с тех пор, как я тебя встретил, мои представления об этом стали иными.

— Ну и что?

— Дело в том, что я не могу изменить свою жизнь, — сказал Гидеон.

Достаточно многозначительная фраза, чтобы в ней вообще не содержалось смысла. Впрочем, такие штучки не слишком удивляли ее с тех пор, как она прошла выучку в Вермонте. Он любит ее, но не может бросить жену. Он в ужасе оттого, что может ее потерять, но не может причинить страдания жене. С одной — привычно. С другой — романтично. Какой отдаться — вот вопрос. Бедненький, с иронией подумала она, заблудился между двумя парами женских ног.

— Один из нас должен изменить свою жизнь, — спокойно проговорила она.

— Я не жду этого от тебя, — осторожно сказал он. — Я не могу просить тебя, чтобы ты все бросила и осталась со мной.

Она ничего не ответила. Однажды Карл дал любопытное объяснение алкоголизму ее матери. Женщина, которую отвергают, как правило, запивает, садится на иглу или же пускает себя по рукам. Какой выбор сделает она? Что припасла для нее судьба?.. Она оставила Гидеона перед саркофагом, а сама направилась к выходу.

Выйдя из музея, она переждала мгновение, чтобы собраться с силами, а потом стала рассматривать экспонаты, расположившиеся прямо на траве. Она даже не оглянулась назад — посмотреть, последовал ли он за ней. В конце концов она забрела на холм, с которого открывался вид на амфитеатр. Здесь все было непохожим на то, что она видела торчащим из земли в археологических разрезах. Зато общий вид напоминал те места в исторических описаниях, где речь шла о бесчисленных казнях первых христиан.

Гидеон был рядом. Совсем близко. Его руки крепко обняли ее. В нагрудном кармане его пиджака лежали солнечные очки.

— Так или иначе ты скоро забудешь обо мне, — тихо сказал он, как будто испытывая ее.

Она отрицательно покачала головой. Ее глаза наполнились слезами.

— Когда ты вернешься в Нью-Йорк, то будешь так занята, что даже не сможешь отвечать на мои телефонные звонки.

— Но почему?.. — прошептала она. — Почему ты даже не оставляешь мне никакого шанса?

— А что бы ты хотела?

— Что бы хотела? — повторила она. — Только не так, как теперь.

— Даже не так, как сейчас?

— Даже как сейчас.

Она полезла в свою сумочку. Протянула ему ключ.

— Вот, возьми. Это от моего номера в отеле. — Она попробовала улыбнуться. — Пусть он будет у тебя, когда ты вернешься завтра вечером. Даже если будет поздно, ты сможешь войти.

Он взял ключ и положил к себе в карман, ни слова не сказав о той договоренности, которая установилась между ними. Он повернул ее так, чтобы она прижалась к нему спиной, и, показывая на арену, снова взял на себя роль экскурсовода.

Самыми известными мучениками стали Феличита и Агриппа. Одна стала святой, а другой — героем. Их казнили в 210 году нашей эры. Гидеон перевел дыхание, прежде чем продолжить рассказ. С обоих сорвали одежду и выставили нагими посреди арены. Даже римляне, варвары, пришли в ужас, когда увидели, что женщина беременна, а мужчина едва держится на ногах от побоев и пыток.

Он зарылся лицом в ее волосы.

— Ты такая странная девушка, — сказал он с любовью. — В самом деле.

Феличиту и Агриппу увели с арены. Их одели в белые одеяния, а затем снова вывели — на этот раз на неотвратимую смерть от меча гладиатора.

— Как ты полагаешь, — спросил Гидеон, — можно ли это считать началом цивилизованного этапа римской культуры? — И поскольку Саша не отвечала, он тут же задал другой вопрос. — Хочешь быть сегодня счастливой?

Солнце уже садилось.

— Хочу, — солгала она.

Она увидела его грустные глаза.

— Все, что должно случиться, должно случиться.

— Ты стал фаталистом, как Карами.

— А ты не веришь в судьбу?

— Если хочешь, мне кажется — это способ существования для ленивых.

Он улыбнулся.

— Значит, все-таки веришь, да?

— Значит, да.

Это прозвучало бодро и твердо, хотя в душе Саша чувствовала лишь острую, безнадежную тоску.

— Люди вольны совершать поступки, которые они считают нужным совершить, — сказала она. — По крайней мере, они могут попытаться что-то предотвратить… воздержаться от того, чтобы…

— Ну и как, по твоему мнению, — подхватил Гидеон, — я мог воздержаться от того, чтобы тебе помочь, когда ты лежала на мостовой такая беззащитная?

— Очень просто. Бежал бы себе мимо, — сказала она.

Может, так было бы лучше.

— Нет, я должен был остановиться, — задумчиво произнес он.

— С какой стати? — пробормотала она, чувствуя внезапную злость к нему, к себе, к прошлому, к будущему. Все зациклились на этой проклятой судьбе.

— Я, как и твои палестинские друзья, фаталист. Я верю, что наше будущее предопределено. Тебе было предопределено упасть, а мне — помочь тебе подняться.

— Значит, будет кое-что и похуже. Ведь мои палестинские друзья, как ты их называешь, твердо верят, что однажды погибнут.

Гидеон пожал плечами.

— Не каждый может любить, но каждый должен однажды погибнуть.

Ее покоробил этот странный тон. — Ты хотел сказать, что все мы умрем. Но это совсем не одно и то же: умереть и быть убитым.

— Смерть всегда смерть.

— Да уж… Если бы ты только видел эти фотографии у них на стенах. Резня, расстрелы, убийства — и с той, и с другой стороны. Тогда действительно: смерть всегда смерть.

Чувство острой тоски сменилось таким невыносимым чувством беспомощности, что Саша задрожала.

— Гидеон, — прошептала она, прижимаясь к нему.

Ей нечего было сказать. Ей просто нужно было произнести его имя.