— Иногда я жалею об этом. — Она взглянула на Сашу. — Может быть, у меня было время смириться с этим, потому что дочь доверяла мне и рассказывала обо всем с самого начала.
Больше об этом браке нечего было рассказывать.
— У вас есть какие-нибудь фотографии? — спросила Саша.
Женщина поставила свой пустой стаканчик на комод и положила на стол альбом в кожаном переплете. Она откинулась в кресле, пока Саша занялась фотографиями.
Множество снимков, приклеенных к страницам альбома пожелтевшей лентой. На большинстве фотографий — маленький ребенок, бессмысленно таращащийся в объектив. Изможденное, хрупкое и ужасно грустное существо. Затем — девочка-подросток. То же трагическое выражение. Насупленные бровки. Падающие на лоб светлые тонкие волосы. На остальных снимках — молодая особа, едва повзрослевшая. Неряшливая хиппи. Невеста. Стильная дама. Супруга. Газетное фото — Жозетта между мужем и Ясиром Арафатом на корабле. Надпись под снимком гласит, что она отправляется в Ливан, чтобы бороться и умереть вместе с мужем.
Просмотрев альбом, Саша взглянула на женщину и увидела в ее глазах слезы. Саша снова занялась альбомом и долго рассматривала фотографию, на которой Жозетта прислонилась к пальме. Цветастое платье обтягивает увеличившийся живот.
— Почему у нее такой несчастный вид?
Женщина взглянула на фотографию и отвернулась.
— Это она в Египте во время беременности, — уклончиво сказала она.
— В первый раз?
— Нет, — мягко проговорила она, — это уже после трагедии.
— Какой трагедии?
Женщина выглядела совсем разбитой.
— После того случая, — она вздохнула, — после Тарика… Первого Тарика. Того, что убили, сбросив с балкона…
Как она могла пропустить это, когда собирала биографические материалы?
— Какой ужасный случай!
Женщина передернула худыми плечами.
— У них это называется «случаем».
— Разве это не случай?
— Единственное, что было случайно, так это то, что люди, ворвавшиеся в дом той ночью, не знали, что мой зять находится в тюрьме и его нет дома. — Она пошевелила пальцами. — И ребенка выбросили с балкона, вероятно, от злости. — Она помолчала, собирая силы, чтобы продолжать. — Пожалуй, это было недоразумение. — Ирония была очевидна. — Видимо, у них именно так решают недоразумения.
— Мне очень жаль, — сказала Саша.
Может ли подобная причина служить оправданием тому, что человек потерял остатки сострадания?
— До того, как это произошло, — продолжала женщина, — мы еще надеялись, что, может быть, со временем они повзрослеют и переоценят свои революционные идеи. Мы бы приняли его, если бы, например, он нашел работу в американской компании в Каире и начал нормальную жизнь. Мы хотели примириться с ним, — повторила она. — Но, к несчастью, все оказалось напрасно.
Саша уже знала достаточно, чтобы не прерывать эти излияния, в которых женщина пыталась объяснить то, что произошло много лет назад.
— Трагедия случилась в декабре шестьдесят девятого, — рассказывала женщина, — а через три месяца, в марте они бросили все и отправились в Иорданию. В сентябре семидесятого, — в ее голосе послышалось презрение, — король решил изгнать всех палестинцев из своей страны. Это событие было названо Черным сентябрем. — Она помолчала. — В это время мой зять уже был заметным человеком в движении, а моя дочь стала примером для всех арабских женщин. Можете вы себе такое представить?.. Однако худшее только начиналось. После первых террористических акций имя Тамира появилось в газетах. Он взял ответственность на себя. Потом фотографии дочери и детей. Потом вся эта газетная канитель про политику, мотивы, причины и так далее. И вдруг — он стал известен как человек, совершающий убийства ради своей страны… Вот только никакой страны у него не было. Но тогда это казалось огромной проблемой, не так ли? Слава богу, что мой муж не дожил до всего этого. По крайней мере, он не страдал из-за того, что произошло за все эти годы.
Саша чувствовала, что вся история только теперь и начинается. Было что-то, чего она не могла понять, несмотря на то, что расспрашивала десятки людей и слышала от них столько объяснений происходящему. У нее созрел еще один вопрос.
— Вот вы как мать, как считаете, что может чувствовать Жозетта, когда читает, что невинный ребенок был убит в результате…
— …взрыва бомбы, которую подложил ее муж? — договорила за Сашу Елена Вилленев. — Я понятия об этом не имею.
О каком «понятии» может идти речь, если фаза легкого опьянения давно сменилась, как минимум, средней.
— Ну вот мы и заговорили о том, о чем я поклялась себе никогда не говорить, — сказала женщина с тоской.
— Мы договорились, что не будем обсуждать Рим, мы и не обсуждаем его. Но мне интересно понять, как ваша дочь относится к насилию.
— Я не могу отвечать за мою дочь.
— Конечно, не можете.
— Но если бы вы когда-нибудь спросили ее об этом, и она бы вам ответила, мне самой было бы ужасно любопытно узнать ее мнение.
Саша решила, что терять уже нечего.
— А какого вы мнения обо всем этом?
— А какого я должна быть мнения? Вы хотите, чтобы я сказала, как я шокирована, возмущена, как мне стыдно, не так ли? Ну, когда-то давно я испытала все эти чувства, а потом вообще перестала что-либо чувствовать. Я как будто оглохла к самой себе.
— Как вы полагаете, она разделяет его убеждения?
— Достаточно того, что она делит с ним постель, и у них общие дети, общая жизнь. Как может женщина после всего этого не разделять с ним такую малость. Конечно, она разделяет его убеждения. У моей дочери вообще никогда не было ничего своего.
— Довольно оригинально с ее стороны выйти замуж именно за такого человека.
— Ничего оригинального. Кошки тоже мало разборчивы, как вы знаете.
Саша внутренне содрогнулась.
— И все же ваша дочь и ее муж стремятся вести относительно нормальную жизнь, если судить по…
— Вы полагаете, это нормально, когда телекамеры натыканы по всему дому? Маленькие следящие глаза в спальнях, на кухне, на веранде. Это нормально, когда за каждым их шагом наблюдают посторонние? Нормально, что моя дочь держит под подушкой пистолет? А эти отвратительные субъекты, слоняющиеся по дому с оружием и рациями?
Саша решилась пойти еще дальше, потому что чувствовала, что разговор подходит к концу.
— Но большинство лидеров ООП каждую ночь скрываются в разных местах. Он же ночует дома. В этом есть какая-то стабильность…
— Если он живет так, то только потому, что он сумасшедший. В конце концов его убьют. У него нет выбора, — сказала женщина почти насмешливо. — Он только что продлил срок аренды виллы ради детей. Он, видите ли, желает, чтобы они наслаждались морем, чтобы у них были постоянные друзья. Как будто, они обычные дети… Глупец! Он отказался от того, чтобы у него по ночам дежурили тунисские полицейские. Не хочет, видите ли, беспокоить соседей. Он отказался от того, чтобы установить в доме сигнализацию. Мол, дети могут случайно запустить ее, и телохранители начнут стельбу. А еще он оставляет ключ от входной двери под кадкой с декоративной пальмой у входа, на тот случай, если дети захлопнут дверь или что-нибудь в этом роде. Невероятная глупость! — В глазах женщины сверкнула злость. — Не подумайте, что я беспокоюсь, что с ним или с Жозеттой что-то случится… — Она понизила голос. — Дети — вот о ком я беспокоюсь. Они так невинны. У них на руках нет крови. Пока нет…
— Вы как будто злитесь?
— Нисколько, — сказала женщина. — Но я слышу гнев.
— Вы слышите только мое одиночество. Я потеряла дочь.
— Но вы же с ней родные люди, мадам. Разве это не может соединить вас?
— У нее дети. У нее муж. У меня же нет никого.
— А вы ей рассказывали, что у вас на душе?
— Им не следовало уезжать в Иорданию.
Женщина уже не слушала Сашу.
— А вы ей говорили об этом?
Но женщина была далеко.
— Я сидела возле ее матери на торжествах прошлой весной.
— Чьей матери?
