Гидеон внезапно сделался серьезным, и на его лице отразилась боль. Наклонившись очень близко к Саше, он почувствовал, что его словно обожгло. Так неожиданно попадает на огонь свечи ночной мотылек.

— Пусть так, — сказал он, — но трагедия остается трагедией.

— Но то, что случилось с ребенком, который погиб в Риме, несравнимо ужаснее, — пробормотала она, и в ее памяти вспыхнул недавний кошмар. — Элик мог выбирать, ему было двадцать. А ребенок не мог…

Ей показалось, что он дрожит.

— Вы не перестаете думать о нем. Почему? — спросил Гидеон.

— Я и сама не понимаю. Может быть, от боли.

— Может быть, вы потрясены тем, что видели такое и все-таки продолжаете жить? — спросил он. — Что вы об этом думаете?

— Возможно… А может быть, лучше вообще ни о чем не думать? Кто знает…

— Возможно, — мягко сказал он.

— Возможно, — повторила она.

Некоторое время они молчали и смотрели друг другу в глаза. Потом он удивил ее неожиданным вопросом:

— Ваша мама такая же красивая, как и вы?

Сепия — вот какое слово пришло ей на ум. Фотография оттенка сепии, на которой снята женщина с мальчишеской стрижкой. Ярко-красные губы, стоит подбоченившись. Свитер в обтяжку, длинная узкая юбка, расклешенная внизу, и туфли без каблуков. Оригинал, надо признаться, отличался от изображения. Сколько таких матерей образца 1950 года, одинаково одетых и замерших в точно такой же позе у одного и того же белого портика? И как случилось, недоумевала Саша, что такие вот пухленькие и милые девушки превратились в тощих желчных теток, не просыхающих ни в праздники, ни в будни.

— Когда-то была красива, — спокойно сказала Саша.

— А сейчас?

— Когда трезвая, то, можно сказать, симпатичная.

— Вы с ней близки?

В его голосе была такая задушевность, что Саше захотелось, сбросив с колен салфетку, убежать из ресторана куда глаза глядят. Но вместо этого, она сказала:

— Да, мы близки, потому что я нужна ей еще и потому что, мне кажется, я за нее отвечаю. — Она на несколько секунд закрыла глаза. — Естественно, мне ее ужасно жалко.

— А отец?

Наступил тот момент ужина, когда от семги остались на тарелке одни косточки, бутылка вина почти опустела, а инстинкт самозащиты почти улетучился.

— Мой отец — тяжелый человек, — порывисто ответила Саша. — Трудно быть близкой с человеком, который начинает кривляться, едва только откроет глаза. — Она поглубже вздохнула прежде, чем потребовать от Гидеона ответной откровенности. — А ваши близкие, — спросила она, — какие у вас отношения?

— Они умерли, — ответил он.

Не только захлопнул дверь перед ее носом, но еще и заперся изнутри на ключ. Но почему он поступил с ней так?

Что-то вроде поединка между ними все-таки происходило, и она сделала попытку защититься.

— Мой бывший муж, — осторожно начала она, — волею судьбы психоаналитик, утверждал, что на выборе профессии сказалось его трудное детство.

— Он был дурно воспитан?

— Он был сирота.

— И он перенес это на вас?

— Мой бывший муж утверждал, что никогда не сердился на родителей за то, что те бросили его.

— Поэтому ему потребовалось направить гнев на вас, не так ли?

— Просто он чувствовал, что ему нужен кто-то, кого можно было бы обвинять.

— И у него, конечно, имелись ответы на любые вопросы, — с улыбкой спросил Гидеон.

— Он вообще не знал, что такое вопросы.

— А что потом? — спросил он.

А потом… Саша почувствовала, что прошлое захлестнуло и повлекло ее за собой.

Беспросветно мрачные детские годы — вот причина, по которой она пустилась в бега. По крайней мере так она объясняла свое бегство в Вермонт с бывшим агентом ФБР, который переквалифицировался в конгрессмена, а еще позже — в политического обозревателя на телевидении. К тому же, он имел жену и был вдвое старше Саши. Однако она доверила ему и тело, и душу. Вермонт — так она называла его. Предполагалось, что Вермонт защитит и оградит ее от прошлого. Между тем здесь могла помочь разве что лоботомия, а не какой-то бывший фэбээровец. Однако она осталась с ним и как могла развивала его убогий интеллект. Нет, Гувер — это не марка пылесоса, нет Владимир Набоков не писал музыки и либретто к «Гамлету». К тому же, довесок в виде жены. Правда, на следующих выборах он клялся, что не грешил ни сном, ни духом, мол, двадцать лет только с женой или, по крайней мере, десять. А когда провалился на выборах, супруга бывшего фэбээровца продолжала оставаться матерью его четырех сыновей, морских десантников, хранительницей семейного очага, а также коллекции старинных ружей мужа и его похвальных листов за усердную службу в органах.

Вся эта канитель оборвалась в тот самый момент, когда на местном телевидении в Вермонте, где она подвизалась младшим редактором, начальство вдруг обратило на нее внимание и порешило, что с ее данными (зубы, фигура и все такое) ей негоже оставаться на побегушках. Не прошли даром четыре года в американской Театральной академии. Она научилась владеть своим голосом так искусно, словно родилась Цицероном. Впрочем, не обошлось и без элементарного везения. Она познакомилась с Маури Гликом, который смог не только вытащить ее в Нью-Йорк, но и стал настоящим другом. Ее лучшим другом.

— Он и теперь ваш лучший друг? — спросил Гидеон.

— Да, — осторожно ответила она.

— Он ваш любовник? — спросил Гидеон, глядя ей прямо в глаза.

За кого он ее принимает?

— Он был моим любовником, а теперь друг.

Пожалуй, слишком поспешный ответ.

— А разве он был врагом, когда был вашим любовником? — поинтересовался Гидеон, делая вид, что сбит с толку.

Она улыбнулась.

— Ну, просто так говорится. Когда делишь мужчин на любовников и друзей, выходит, что заниматься любовью можно только с врагами.

Она почувствовала, что ее щеки слегка порозовели.

— Он был хорошим любовником?

Она немного подумала.

— Как вам сказать. Сначала думаешь, как это я могла себе такое позволить, а потом — входишь во вкус.

— Наверное, вы любили друг друга, — сказал он скорее утвердительно, чем вопросительно.

— Вероятно.

— И это вредило дружбе, — снова констатировал он.

На этот раз она почувствовала легкое раздражение. Не столько из-за него, сколько из-за себя. Из-за своего последнего ответа. Впрочем, и другие ее ответы были не лучше.

— Нет, — ответила она, — это не вредило дружбе. Напротив, только укрепляло ее.

— Но теперь все в прошлом, если я правильно понял.

На этот раз ответ дался ей не так легко, и ему пришлось иначе сформулировать свой вопрос.

— Я хотел спросить, какие у вас отношения теперь?

Ну уж нет, это было бы слишком просто.

— А какие бы вы предпочли? — спросила она, глядя ему в глаза.

— Я бы хотел, чтобы все было в прошлом, — ответил он, беря ее за руку.

— Значит, так оно и есть.

Он еще немного наклонился к ней, и ей показалось, что сейчас он… Но она ошиблась.

— Чтобы стать вашим врагом и сделаться вашим любовником, нужно ли для начала быть вашим другом? Какой путь я должен избрать?

Она едва не проговорилась, что уже считает его и тем, и другим, и даже третьим, то есть врагом. А враждебность в ней возбуждала его странная манера разговора, больше похожая на допрос.

— Никакой, — ответила она.

— Тогда я, может быть, сам выберу?

— Может быть, — сказала она и почувствовала легкое головокружение.

Сначала это было целомудренное прикосновение к ее щеке, затем сдержанный поцелуй в губы, и наконец, он завладел ее ртом и ее языком. Он держал ее голову в своих ладонях и долго смотрел в глаза, как будто искал подтверждения происшедшему, а потом все началось снова. Он целовал ее, словно утолял жажду, словно надеялся с помощью поцелуя превозмочь ту бездну грусти, которая отражалась в его синих глазах.

Когда же он взял ее за руку и жестом предложил подняться, она не сопротивлялась.

— Куда? — только пробормотала она. Ее голова все еще кружилась от поцелуя.