— Они думают не хуже, чем некоторые субъекты с американского телевидения, — с милой улыбкой парировала Саша.

— Вернемся к Карами, — сказал Маури.

Берни не протестовал.

— Что касается меня, то я все еще полагаю, что он должен выглядеть симпатичным парнем — нормальным, здравомыслящим и даже убедительным в изложении своей позиции.

Саша не прерывала его. Напротив, она внимательно слушала и даже сделала несколько пометок в блокноте.

— Все, что от нас сейчас требуется, — сказал Маури, — это начать профессиональный разговор о предмете и решить, показываем ли мы Карами хорошим мужем и отцом или страшным убийцей.

— Ну, я не та, кого стоит об этом спрашивать, — усмехнулась Саша. — Я имела возможность наблюдать проявление этих двух его качеств.

— По моему мнению, мы должны показать его и тем, и другим и пусть телезрители решают сами, — сказал Маури, глядя то на Берни, то на Сашу.

— С этим трудно не согласиться, — пробормотал Берни.

— Позволь напомнить тебе, что наша программа называется «Семья». Это значит, что в ней должны быть показаны люди, которые рассказывают о других людях, о тех, кого они любят, а не о работе.

— Ты называешь работой взрыв в офисе авиакомпании? — рассмеялся Берни.

— Послушайте, вы оба знаете, как я отношусь к тому, что случилось, но я не хочу, чтобы наша программа потеряла… — тут Маури запнулся, подбирая слово, — …доверительную интонацию что ли. Мы ведь собираемся прийти к человеку в дом, чтобы люди увидели его за обычными житейскими делами. А то, что он взрывает самолеты и офисы, останется за кадром и оттого будет еще более впечатляющим. Зрителю не нужно, чтобы мы за разговором о детях обменивались зуботычинами. Если мы все сделаем, как задумано, не выставляя напоказ его истинное лицо, то это даст гораздо больший драматический эффект.

— Он сам выдаст себя с потрохами, — кивнула Саша.

— Учти, он очень обаятелен, — предупредил Берни.

— Ни у кого не хватит обаяния, чтобы сделать популярными массовые убийства, — возразила она.

— Забудь на минуту о морали. Люди перестают думать о том, что увидели, как только сменится картинка. Единственное, что останется у них в голове, это то, что этот парень и такие, как он, покушаются на их свободу, — сказал Маури. — И этого будет достаточно, чтобы тысячи собирающихся путешествовать отложили свои планы и задумались, даже если у них в кармане уже лежат билеты на самолет. И никто, особенно американцы, не любят, когда урезаются их права.

— Может быть, и так, — признал Берни, — но когда вы увидите, как он двигается, как говорит…

— Вот это-то нам и нужно, — сказал Маури, откидываясь назад, — пока он будет выставлять все свои достоинства, мы будем показывать кадры Рима и всего другого, к чему он приложил свое обаяние.

— Может быть, — медленно повторил Берни. — А как насчет того, чтобы дать еще несколько сюжетов о том, как живут палестинцы в лагерях беженцев, — в качестве контраста к тому, как живет он в своей вилле с видом на море.

— Хорошая идея. Но мало подходит для жанра телеинтервью.

— Зато отлично подходит для того, чтобы люди, живущие в лагерях беженцев, посмотрели на жизнь своего лидера, — сказала Саша.

— Не многие из этих людей смотрят телевизор, — ответил Маури.

— Но кто-то все-таки увидит, — попытался спорить Берни.

— Мы можем дискутировать целый день, поэтому лучше не надо.

— Почему бы нам не посмотреть мое досье? — предложила Саша.

— Хорошо, и тогда Берни сможет поговорить с тобой об интервью.

Саша вытащила папку с надписью «Карами», раскрыла ее и надела свои роговые очки.

— Очки нужны тебе, чтобы выглядеть умной или соблазнительной?

Саша пропустила это мимо ушей.

— Карами образован, и притом высокообразован, — начала она.

— Возраст? — спросил Маури.

— Около сорока пяти.

— Говорит по-английски?

— Свободно.

— А жена?

— Тоже свободно, — ответила она, удивляясь, что разговор происходит лишь между ними двоими, а Берни самоустранился.

— Где они встретились?

— В Сорбонне, во время студенческих беспорядков 1968 года.

— Можем мы сделать небольшое отступление, чтобы зрителю было понятно, что это было за время?

— Я уже заказала фотоматериалы из парижского бюро. Мы покажем вкратце, как студенты присоединяются к рабочим, чтобы блокировать город. Но упор сделаем в основном на роли Карами как руководителя Союза палестинских студентов. Именно тогда он стал заметной политической фигурой.

— И чем же он прославился?

— Он захватил отель на рю де Комеди и удерживал в нем в качестве заложников группу туристов из Германии. Толку от этого не было, а отель окружила полиция.

— Лихой парень, — пробормотал Маури.

Саша перевернула несколько страниц.

— Жена Карами — одна из четырех студенток, которые носили осажденным еду, воду и записки через кордоны полиции.

— И сколько это продолжалось?

— Через шестнадцать дней заложники были освобождены, а наши персонажи полюбили друг друга.

Маури покачала головой. Темные круги у него под глазами были заметнее обычного.

— Трогательно! В самом деле трогательно!..

— Карами отсидел только две недели, — продолжала Саша. — Из заложников никто не пострадал, и его решили освободить, чтобы успокоить палестинскую общину. В общем, у властей были дела поважнее. Но пока он сидел в тюрьме, будущая жена регулярно посещала его, приносила сигареты, заботилась о его почте, переписывала его статьи.

— Должен заметить, — прервал ее Маури, — что в списке злободневных тем арабские женщины стоят между сикхскими сепаратистами и проблемой снятия скальпов.

— Но она — француженка, — заявил Берни с таким пылом, словно это касалось его лично.

— При этом она и красива, и обаятельна, — продолжала Саша. — Следовательно, заинтересует наших телезрителей. Впрочем, не настолько красива, что попасть под критику телезрительниц. Она преданная жена, заботливая мать. Каждый отнесется к ней с симпатией, а женщины начнут идентифицировать себя с ней.

— К тому же, сколько женщин, подобно ей, заботливо укладывают мужу в дорогу парочку гранат вместе с завтраком.

— Ну и что из того?.. Лучше скажи, много ли тебе известно супружеских пар, которые так страстно любят друг друга после двадцати трех лет совместной жизни? И что самое замечательное, после стольких лет супружества, имея двух почти взрослых детей, они обзаводятся еще одним малышом. — Она захлопнула папку. — Карами качает малыша на колене, берет его с собой на совещания и не обращает внимания, когда чадо писает на карты и документы. Все это я узнала от представителя ООП в Риме.

— Восхитительно, — сказал Маури, — нянчится со своим ребенком и разрабатывает планы убийства чужих.

— Теща Карами живет в той же самой квартире, в которой жила всегда, — начал Берни. — Нужно бы с ней повидаться, расспросить о делах семейных. Была ли она в ужасе, когда ее дочка убежала с террористом.

— У тебя есть ее номер? Я позвоню ей сейчас же.

— У меня есть все, — сказал Берни, кладя на колено записную книжку в кожаном переплете. — И я достану для тебя все что угодно. — Он достал из книжки конверт. — Совсем забыл, тебе передали из Рима. Должно быть, тебе понадобятся сведения о жертвах.

Маури удивленно взглянул на Берни. Однако Саша мгновенно пересекла комнату, выхватила конверт и тут же его распечатала. Она села и сразу стала читать. Информации было столько, что она забыла обо всем и опять перенеслась мыслями на Виа Венето.

— Что там такое? — нетерпеливо спросил Маури.

Она была так поражена, что на несколько секунд лишилась дара речи.

— Невероятно, — наконец сказала она, — но они не дали никаких сведений о жертвах. Даже имен. Все, что здесь есть — это пол, возраст и национальность. — Она пробежала список глазами. — Тому мальчику было всего десять лет. Здесь написано, что он израильтянин. Еще один израильтянин, — пробормотала она. — Это женщина. — Саша снова подняла глаза. — Женщина с куском ткани от красной курточки… Я знала, что она была с ним. Готова поспорить, что израильское посольство в Париже может назвать не только их имена, но и имена их родственников… Спасибо, Берни, — сказала Саша, покраснев и нервно проводя рукой по волосам. — По этим ничтожным сведениям я все-таки смогу их найти. — Она постаралась взять себя в руки. — Если будешь в Риме, поблагодари за информацию, скажи, что я очень признательна… — Печаль переполняла ее сердце, и слезы подступили к глазам. — Может быть, я поеду в посольство и все проверю…