Я согласно кивнула.
— Знаешь что, Изадора? Главное в жизни — не чувство безопасности, главное — это любовь. Хочешь, я скажу тебе такое, что потрясет тебя до глубины души? Любовь такова, какой ее представляет себе сам человек. Она для каждого своя. Многие цинично относятся к ней. Но жить с человеком, с которым делишь буквально все, — это не просто самое прекрасное, это намного лучше, чем могут выразить самые лучшие стихи, песни и дурацкие киношки о любви. Это то, к чему стоит стремиться, ради чего стоит идти на риск. И что самое интересное — если ты не захочешь рискнуть, ты рискуешь еще больше. Жизнь оставляет нам мало выбора, она вообще очень сурова. Ты можешь оставить все, как есть, а можешь начать жизнь заново — с Джошем. И вполне возможно, что у вас ничего не получится, но ты уже будешь другой, изменится твоя жизнь, сдвинется наконец с мертвой точки… Ты понимаешь меня?
— Значит, лучше рискнуть и потерпеть неудачу, окончательно обрекая себя на одиночество, чем жить, как сейчас?..
— На одиночество? Сомневаюсь. Конечно, может быть, что ваша жизнь с Джошем не сложится, но мне кажется, ты себе никогда не простишь, если не отважишься хотя бы рискнуть…
— Ты прав, — сказала я, глядя в пол.
— Так позвони ему! — сказал тогда Ганс. — Чего же ты ждешь?
— А который час? — спросила я.
— Не знаю. Одиннадцать, а может двенадцать. Но там все равно меньше. Давай, попробуй позвонить, — он взял меня за руки и поднял с ванны. — Иди, иди, — в качестве напутствия он слегка шлепнул меня по заду.
Так и не одевшись и потихоньку начиная дрожать, я присела за письменный стол Розанны.
— Тьфу, тьфу, тьфу, — поплевала я через левое плечо, чтобы не сглазить. Но едва набрав код Лос-Анджелеса, я остановилась. Черт возьми, ведь я не помню номер! Он в записной книжке, а книжка в сумке, а сумка — в спальне. Не могу же я идти туда и всех из-за этого будить! Может быть, это знак? Может быть, мне не следует звонить?
«Позвони в справочную, идиотка», — сказала я себе.
Я набрала номер справочной Лос-Анджелеса и долго ждала, пока подойдет телефонистка. Наконец трубку сняли, я назвала имя Джоша и начала судорожно шарить по столу в поисках листка, на котором можно было бы писать, но не могла найти ни записной книжки, ни даже крохотного клочка. Но что это под пресс-папье? Какие-то коричневые листы…
— Вы можете секунду подождать? — попросила я телефонистку.
— Нормально, — с чисто калифорнийской невозмутимостью ответила та, — это было спокойствие человека, который никуда не спешит, потому что времени у него столько же, сколько неба и моря, и в жизни нет никаких проблем. Я вытащила один лист и нацарапала на нем телефон.
— Спасибо, — сказала я Калифорнии.
— Нормально, — отозвался безымянный голос.
Тут я зачем-то перевернула лист и увидела в верхнем углу большие печатные буквы: «Джошуа Эйс». Задыхаясь от волнения, я скользнула глазами по листу.
«Изадорайтис» Первый приступ: с одиннадцати вечера до двух ночи. Привходящие обстоятельства: фотографии, изадоревры, сны наяву. Первичные симптомы: бесконтрольное желание отдать себя всего, сменяющееся нервозностью, хождением из угла в угол и потребностью немедленно кого-то обнять. Вторичные симптомы: сильнейшая тоска, хроническая сердечная боль. Временное лечение: письма, стихи, мечты. Радикальное лечение: усиленные дозы И., желателен интенсивный, продолжительный курс.
Живу как на иголках. Твои стихи сразили меня наповал. Не могу поверить, что они действительно посвящены мне. Ты вернешься хоть когда-нибудь? Или может быть, мне приехать в Нью-Йорк и силой увезти тебя? Я, конечно, понимаю, что создан для разочарований, но всему же должен быть предел! Приезжай, приезжай, приезжай! Слушай, я телепатирую; моя мысль долетит до тебя, отразившись от алюминиевой тарелки, летающей где-то в идиотосфере.»
Я радостно засмеялась про себя. К уху я все еще прижимала телефонную трубку, но гудки сменились дребезжащим контральто: «Повесьте трубку… Вы забыли повесить трубку… Повесьте…» Я опустила ее на рычаг. Идиотосфера — это из фильма «Флэш Гордон»; мы его смотрели вместе, и с тех пор это словечко было у нас в ходу. Познакомились мы всего неделю назад, но у нас уже появились свои интимные шутки и масса общих воспоминаний.
«Изадора, моя маленькая ржаная горбушечка, одна только мысль о тебе согревает мне душу. Пишу это и понимаю, что совсем не знаю тебя. Я просто знаком с тобой. Возвращайся скорей!
Всю неделю я был на грани срыва, я одинок, сбит с толку, преисполнен мировой скорби и тревоги за нас. Мне так хочется с тобою поговорить! У меня такое чувство, будто все эти годы я провел в одиночном заключении наедине со своими мыслями, но только успел выйти на волю, обрести родственную душу, как меня снова упрятали в тюрьму. Прервали на полуслове. И еще мне хочется заняться любовью, интересно, как тебе это понравится, — ведь мы так по-настоящему и не переспали.
Сейчас я удовлетворяюсь исключительно пластиковыми куклами от «Плейбоя», — они словно созданы для меня. Вот они, дихотомия любимой и любовницы. Понимаешь, ты первая женщина, которая оказалась сообразительнее меня и не вела себя, как последняя идиотка. Эти факты еще не стали достоянием общественности, но тебе я скажу, что, несмотря на феминистское движение, женщины при виде пениса тупеют прямо на глазах. Даже самые знающие и уравновешенные из них. Наверное, введение головки полового члена в рот повреждает какую-то цепь нейронов… Мне кажется, что настоящие, полноценные взаимоотношения, которые стоят затраченной на них нервной энергии, возможны лишь между равными. Все это ужасно! Внушенные мне в детстве жизненные принципы навсегда отложились у меня в сером веществе…
Я уже писал, что ты осчастливила меня? Вчера я весь вечер думал только о тебе. Я люблю твои волосы, особенно как они падают на лоб. У тебя такой напряженный, счастливый, грустный и обеспокоенный взгляд. В нем — вся ты. Я смотрю на фотографию, — ту, где у тебя длинные волосы и безумные, как у Офелии, глаза, и чувствую, как к горлу подступает ком и наворачиваются слезы. Я томлюсь (раньше я и понятия не имел, что это значит), но теперь я действительно томлюсь…»
В пачке было двенадцать, а может, даже пятнадцать писем. Они были про нас, про мои стихи, про Кастанеду, Диккенса, киношки; в одном письме Джош рассуждал о гамбургере как символе американской мечты, в другом — об идиотосфере, в третьем — о моем сценарии, который я оставила ему, чтобы он на досуге прочел, и во всех — его беспокойство обо мне, его нежность, его желание быть вместе — всегда.
Я вновь набрала номер. Во мне боролись противоречивые чувства: радость, что я нашла письма, досада на себя за то, что сомневалась в нем, негодование на Розанну — зачем она спрятала их от меня. Я была потрясена ее поступком и не знала, что думать: может, она хотела, чтобы я сама их в конце концов обнаружила?
Наконец Голливуд ответил.
— Алло! — искаженный телефоном голос Джоша звучал непривычно и оттого смешно. Стоило мне услышать его, как я поняла, что безумно его люблю.
— Джош! Это твоя старушка Изадора!
— Крошка! — в трубке раздался звук поцелуя, легко преодолевший трехтысячемильное пространство. — Я люблютебя!
— Господи! Я тоже тебя люблю! И я так скучаю по тебе. О Господи! — Мне вдруг стало стыдно за себя, что я несу такой вздор. Ведь решается моя судьба, судьба самой удивительной на светелюбви, а я лезу со своими глупостями. Но телефон — это такое идиотское изобретение, разве по нему по-человечески поговоришь? Он только разделяет влюбленных, вместо того, чтобы соединять. Вытягиваешь губы для поцелуя, но вместо любимого лица утыкаешься в черный пластик.
— Почему ты перестала писать? Мне так нравятсятвои стихи про любовь. И так приятно, что они посвящены мне, — просто даже не верится.
