Как я убила остаток дня, не знаю. Я читала газету и гуляла, и ела. Когда стемнело, я вернулась на вокзал и принялась писать, ожидая поезда. Я провела так много времени, записывая что-то на вокзалах, когда жила в Гейдельберге, что сейчас почувствовала себя опять почти дома в этом мире.
Время от времени подходили поезда, маленькие сгустки людей собирались на платформе. У них был такой несчастный вид, какой бывает у путешественников, когда им приходится уезжать откуда-либо в то время, в которое они привыкли ложиться спать. Старуха плакала и целовала своего сына. Две запачканные американские девочки вытащили чемоданы на колесиках. Немка кормила своего ребенка из банки и называла его Schweinchen [66]. Они все выглядели как беженки. Я тоже.
Я втащила свой огромный чемодан в вагон и поволокла его по коридору, выискивая свободное купе. Наконец я нашла одно, которое воняло грязным туалетом и гнилой банановой кожурой. Запах человечества. И я поучаствую в этом запахе. Чего бы я не отдала за ванну!
Я попыталась взгромоздить свой чемодан наверх, но он только выскальзывал из рук — было слишком высоко — и падал на полку обратно. Кисти болели. И тут появился молодой проводник в голубой униформе и подхватил мой чемодан. Одним рывком он забросил его на верхнюю полку.
— Спасибо, — сказала я, нащупывая кошелек. Но он прошел мимо меня внутрь купе, даже не обратив на это внимания.
— Вы будете одна? — спросил он двусмысленно. Не было понятно, то ли он спрашивает «хотите ли вы быть одна?» или «вы будете одна?». Затем он принялся опускать шторки. Как это мило с его стороны, подумала я. Он хочет показать мне, как сделать так, чтобы люди не беспокоили меня, как оставить все купе за собой. Именно тогда, когда вы уступаете людям, появляется некто и делает все необыкновенно нежно. Он даже закатал рукава, чтобы постелить мне постель. Затем провел рукой по другим полкам, показав, что на них можно лежать.
— Я, право, не знаю, как это по отношению к другим людям, — сказала я, внезапно почувствовав себя виноватой в том, что захватила целое купе. Но он не понял меня, и пришлось объяснять на французском.
— Вы одна? — снова спросил он, пристраивая руку мне на живот и подталкивая к полке. Вдруг его рука очутилась у меня между ногами и он попытался, с силой, меня завалить.
— Что вы делаете? — закричала я, выворачиваясь и отпихивая его. Я очень хорошо знала, что он делает, но потребовалось несколько минут, чтобы осознать это.
— Ты свинья! — выплюнула я. Он криво улыбался и пожимал плечами, словно говоря: «попытка не пытка».
— Cochon! [67]— прокричала я, переводя для него ругательство. Он засмеялся. Он совершенно не собирался насиловать меня, но и не понимал моего гнева. В конце концов, ведь я одна?
В припадке возмущения я вскочила на полку и схватила чемодан, чуть не сбросив его себе на голову. Я вылетела из купе, в то время как он просто стоял, улыбаясь своей кривой улыбкой и пожимая плечами.
Я была зла на себя за такую доверчивость. Как я могла благодарить его за его намерения, когда идиот мог бы понять, что он собирался схватить меня, как только опустит шторки? Я была дурой, несмотря на все мои претензии на бывалость. Я была такая же бывалая, как восьмилетка. Изадора в Стране Чудес. Вечно наивная.
— Парнишка, ты тупица, — сказала я самой себе, вышагивая по коридору в поисках другого купе. Теперь я хотела населенного. С монашками, или с семейством человек в двенадцать, или и с теми и с другими. Я радовалась, что у меня хватило сил унести ноги. Если бы только я была одной из этих мудрых женщин, которые возят с собой газовые баллончики или изучают каратэ. А может быть, мне нужна сторожевая собака. Огромный пес, тренированный для службы. Это было бы лучше, чем мужчина.
Мне это пришло в голову только тогда, когда я села напротив маленькой семейной группы — мама, папа и ребенок — что эпизод был весьма смешным. Мой секс нараспашку! Мои незнакомцы в поездах! Вот я и получила свою собственную фантазию. Фантазия, которая вжимала меня в дрожащее сиденье поезда все три года в Гейдельберге, и, которая, вместо того, чтобы принять меня, восстала против!
Озадачивает, не правда ли? Дань таинственному в психике. А, возможно, психика начинает меняться в таком направлении, которого я никак не ожидала. Уже не было ничего романтического в незнакомцах в поезде. Может быть, и в мужчинах уже нет ничего романтического?
Путешествие в Лондон оказалось очистительным. Во-первых, из-за попутчиков в купе: чванливый американский профессор, его неряшливая жена и их слюнявый ребенок. Муж приставал с вопросами. Замужем ли я? Какой ответ я могла дать? Я действительно не знаю. Молчаливому человеку было бы несложно уйти от ответа, но я из тех слабоумных, которые считают своей обязанностью выплескивать всю историю своей жизни на случайного прохожего, если он спрашивает.
От меня потребовалась вся сила воли, чтобы просто сказать: «Нет!»
— И как же такая милая девушка, как вы, не замужем?
Я улыбнулась. Изадора Сфинкс. Должна ли я разразиться маленькой тирадой о браке и угнетении женщин? Должна ли потребовать сочувствия и рассказать, как меня бросил любовник? Или я должна принять бравый вид и сообщить, что мой муж потонул в Вене? Или намекнуть на лесбийские обстоятельства, которые выше их понимания?
— Я не знаю, — сказала я, улыбаясь достаточно широко для того, чтобы мое лицо исказилось.
«Быстро смени тему, — подумала я, — прежде чем все выболтаешь им». Если есть что-то, чего я совсем не умею, так это скрывать.
— А куда вы направляетесь? — спросила я ловко.
Они отправились в Лондон, провести отпуск. Муж говорил, а жена кормила ребенка. «Почему такая милая девушка, как вы, одна?» — подумала я. Ох, Изадора, заткнись, не вмешивайся… Колеса поезда, казалось, говорили: заткнись… заткнись… заткнись…
Муж был профессором химии. Он преподавал в Фулбрайтовском колледже, в Тулузе. Ему действительно, очень нравится французская система.
— Дисциплина, — сказал он. — Нам нужно ее побольше в Америке. Вы не согласны?
— Не совсем, — сказала я. Он выглядел раздосадованным, и тут я говорю ему, что сама преподаю в колледже.
— Правда? — это придает мне новый статус. Я, может быть, любопытная одинокая самка, но, по крайней мере, я не посудомойка, как его жена.
— Вы не согласны с тем, что наша американская система образования неправильно истолковывает понятие демократии? — спросил он напыщенно и желчно.
— Нет, — сказала я, — я не согласна.
Ох, Изадора, ты становишься раздражительной. Когда в последний раз я говорила «я не согласна…» и было ли это сказано спокойно? «Я начинаю слишком любить себя», — подумала я.
— Мы еще не совсем поняли, что делать с демократией в школе, — сказала я, — но это недостаточное основание для возвращения к элитарной системе, как у них здесь… (и я резко махнула в сторону темной местности за окном) в конце концов, Америка — первое общество в истории, которое столкнулось с проблемой пришлого населения… Это не Франция, не Швеция, или Япония…
— Но вы на самом деле считаете, что растущая вседозволенность, — это ответ?
Ах, вседозволенность, ключевое слово пуритан!
— Я думаю, у нас слишком мало настоящей вседозволенности, — сказала я, — и слишком много бюрократической дезорганизованности, которая маскируется под вседозволенность. Настоящая вседозволенность, конструктивная вседозволенность — это совсем иная история.
Спасибо тебе, Д. Х. Лоренс Винг.
Он выглядел озадаченным. Что я имела в виду? (Его жена укачивала ребенка и хранила молчание. Казалось, между ними заключен род соглашения, по которому она затыкается и позволяет ему демонстрировать свой интеллект. Легко быть интеллектуалом с немой женой.)
Что я имела в виду? Себя, конечно. Я подразумевала, что конструктивная вседозволенность поддерживает независимость. Я подразумевала, что я сама решила взять свою судьбу в собственные руки. Я имела в виду то, что я перестала быть школьницей. Но этого я не сказала. Вместо того я начала ворчать по поводу Образования и Демократии и всякой прочей дребедени.
