Кстати, он покинул меня лишь после того, как кое в чем помог. Мы вместе справились о билетах в Лондон и выяснили, что все самолеты забронированы на два дня вперед. Я должна была ждать до среды или отправляться на поезде на следующий день. Или же ехать в аэропорт в надежде, что кто-нибудь откажется от билета. У меня был выбор. Все, что мне требовалось, — это справиться с нездоровым сердцебиением до тех пор, пока я не найду Беннета или кого-нибудь еще. Может быть, себя.

Я перетащила свой чемодан обратно в кафе на площади Сен-Мишель. Оставшись без мужчины, я поняла, какой он тяжелый. Я собирала его в расчете на спутника. Мой чемодан был полон путеводителей, там был маленький диктофон для статей, которые я так и не написала, блокнот, электрический фен и десять экземпляров моей первой книги стихов. Несколько из них нужно было передать литературному агенту в Лондоне. Другие я взяла для безопасности; опознавательный значок, который я могу показать любому, кого встречу. Они должны были доказать, что я не простая женщина. Они должны были доказать, что я исключительная. Они должны были показать, что со мной надо обходиться бережно. Я держалась за свой статус жалкой исключительности, потому что без него я была бы просто одиноко крадущейся самочкой.

— У меня есть твой адрес? — спросил Адриан, прежде чем влезть в «триумф».

— Он в книге, которую я тебе давала. На обложке сзади.

Но он потерял книгу. Тот самый экземпляр, который я надписала для него шокирующе-розовыми чернилами. Конечно же, он никогда ее не дочитает.

— Погоди, я дам тебе другую, — и я принялась расстегивать свой огромный чемодан прямо посреди улицы. Оттуда выкатились баночки с косметикой. Выпали какие-то бумаги, наброски для будущих стихов, кассеты, пленки, помада, романы в мягких переплетах, измятый путеводитель Мишлена. Я запихала весь этот хлам обратно в мягкий итальянский чемодан и выкопала одну из своих книжек. Девственный корешок треснул, когда я раскрыла ее.

И опять записала на обложке свой нью-йоркский адрес и номер телефона, хотя и подозревала, что этот экземпляр он тоже потеряет. Вот так мы и расстались. Потеря на потере. Моя жизнь выплеснулась на улицы, и ничего, кроме тоненького томика стихов, между мной и пустотой.

В кафе я села рядом с чемоданом и заказала еще пива. Я была сонная и несчастная, слишком несчастная, чтобы суметь до конца осознать свое одиночество. Мне надо было подыскать отель. Темнело. Чемодан дьявольски тяжелый, а мне придется шататься по улицам, волоча его за собой, и взбираться на винтовые лестницы, чтобы спросить о комнатах, которые, конечно же, все окажутся занятыми. Я положила голову на стол. Мне хотелось разреветься от полнейшего бессилия, но я знала, что не стоит обращать на себя внимание. И так на меня бросают насмешливые взгляды, которых удостаивается только одинокая женщина. А я была слишком уставшей и издерганной, чтобы реагировать на них с изяществом. Если кто-нибудь попытается меня снять, я, возможно, заору, и примусь размахивать кулаками. Я была вне всяких слов. Я устала рассуждать, и спорить, и изображать из себя умницу. Первый же мужчина, который ко мне подойдет и посмотрит на меня цинично и призывно, получит вот что: коленом по яйцам или кулаком в челюсть. Я не буду сидеть, съежившись от страха, как делала в тринадцать лет, когда эксгибицонисты расстегивали передо мной ширинки в пустынном вагоне метро, в котором я уехала в школу. Я, бывало, боялась, что они оскорбятся и начнут ужасно мстить, если я буду сидеть, прилипнув к своему месту. Но все равно оставалась сидеть, глядя в учебник, делая вид, что читаю, и надеясь почему-то, что книжка меня защитит. Позже, в Италии, когда мужчины следовали за мной по историческим руинам или уговаривали сесть в машину, стоящую на улице (открывая двери и шепча «vieni, vieni» [60]), я всегда удивлялась, почему я чувствую себя такой запачканной, оплеванной и злой. Кажется, это была лесть. Это, наверное, было проверкой моей женственности. Моя мать всегда говорила, что в Италии она ощущает себя женственной. Почему же тогда мне было так не по себе? Должно быть, со мной что-то не в порядке, думала я. Я пыталась улыбаться и откидывала волосы со лба, чтобы показать, что я признательна. А затем чувствовала себя мошенницей. Почему я совсем не хотела быть признательной за свою растерянность?

Но теперь я жажду одиночества, и если кто-нибудь истолкует мое поведение иначе, я озверею. Даже Беннет, с его знанием психологии и интуицией, утверждал, что мужчины все время пытаются меня снять, потому что я демонстрирую свою «доступность», как он считал. Потому что я одеваюсь слишком вызывающе. Или делаю себе прическу распутницы. Или что-нибудь еще. Короче, я заслуживаю атаки. Это был тот же старый жаргон войны между полами, тот же старый замаскированный слэнг: Никакого изнасилования, Боже сохрани, вы, дамы, просите нас об этом. Вы сами.

Я нянчила мое пиво. Как только я подняла глаза, мужчина за соседним столиком поймал мой взгляд. У него был развязный вид, который говорил: «Я знаю, что ты хочешь, бэби…» Это был такой же флирт, который я предлагала Адриану, но сейчас он меня раздражал. Мало того: я усматривала в нем запугивание и садизм. Мне неожиданно пришло в голову, что, может быть, девяносто процентов мужчин, которые так глядят, на самом деле скрытые импотенты. Но мне не хотелось проверять это предположение.

Я нахмурила брови и опустила глаза. Неужели он не видит, что я никого не хочу? Неужели он не видит, что я усталая, и грязная, и побитая? Неужели он не видит, что я вцепилась в свой стакан с пивом, как будто это Чаша Святого Грааля? Почему так случается, что каждый раз, когда ты отказываешь мужчине, отказываешь искренне и прямо, он продолжает считать, что ты кокетничаешь?

Я вспомнила те дни, когда фантазировала о мужчинах в поездах. Правда, я никогда не воплощала в жизнь эти фантазии и никогда не осмелюсь на это. Пожалуй, я даже не осмелюсь писать о них. Но предположим, что я подхожу к одному из этих мужчин, и предположим, он отвергает меня, смотрит в сторону, выказывает свое омерзение и отвращение. Что тогда? Я бы немедленно все поняла, решила бы, что ошиблась, прокляла бы себя за то, что я такая дурная женщина, девка, шлюха, нарушительница спокойствия… Скорее всего, я бы прокляла свою непривлекательность (но отнюдь не упрямство мужчины) и чувствовала себя разбитой многие дни после того, как он отверг бы меня. А мужчины считают, что отказ женщины — это часть игры. Ну, по крайней мере, многие мужчины так считают. Когда мужчина говорит «нет» — это «нет». Когда же женщина говорит «нет» — это или «да», или на крайний случай, «может быть». А может, это вообще шутка. И мало-помалу женщины сами начинают во все это верить. Наконец, после столетий жизни в тени подобных убеждений, они больше не знают, чего хотят и могут ли они вообще сами принимать решения. А мужчины, конечно же, попросту насмехаются над их нерешительностью или клянут их биологию, гормоны и предменструальную напряженность.

И вдруг, под этим плотоядным мужским взглядом, я понимаю, что именно с Адрианом было не так и почему он меня бросил. Я нарушила основное правило. Я его убеждала. Годы фантазий о мужчинах — и никаких действий; и вот наконец я впервые претворила свои фантазии в жизнь. Я долго убеждала мужчину, что безумно желаю его, и добилась того, что он превратился в тряпку, раскис и предпочел оставить меня.

Мужчины и женщины, женщины и мужчины. Им никогда не понять друг друга, вот что я думаю. Давным-давно, когда мужчины были охотниками и драчунами, их женщины проводили всю жизнь, беспокоясь о детях и умирая от родов. Мужчины жаловались, что женщины холодны, безответны, фригидны… Они хотели, чтобы их жены были развратны. Они хотели, чтобы они были дикими. Теперь женщины наконец научились быть развратными и дикими — и что же? Мужчины ослабели. Это было безнадежно. Я хотела Адриана, как не хотела никого в своей жизни, но как раз интенсивность моего желания и отпугнула его. Чем больше страсти я выказываю, тем он холоднее. Чем больше я рискую ради того, чтобы быть с ним, тем меньше он хочет рисковать ради меня. Так значит, все очень просто? Да ведь моя мать давно уже толковала мне об этом «беге с препятствиями»! Выходит, когда мужчины сильно любили меня, я сама побуждала их к этому? Так что же в этом забавного? Что тут такого? Неужели никогда нельзя соединить филос и эрос — хотя бы ненадолго? Что было первопричиной этого порочного круга потерь, этого постоянного цикла желания и равнодушия, равнодушия и желания?