Доктор Стивен Перельмутер явился-не запылился в пять часов — извиняясь и стискивая мою руку потной ладонью. Отныне наша жизнь отдана в руки докторов и их самоуверенным диагнозам. Доктор Перельмутер уверил меня, что мой муж Брайан серьезно болен. Он намерен «попытаться оказать ему помощь». Он начал свои попытки, решив сделать Брайану укол торазина. Тут Брайан вырвался и, проделав по лестнице черного хода путь в 13 этажей вниз, помчался в Риверсайд-Парк. Мы с доктором бросились за ним, нашли его, поймали, уговорили вернуться, он снова вырвался, мы опять побежали за ним, снова уговаривали его и так далее. Остальные подробности столь же омерзительны, сколь и обычны. На этот раз Брайан впал в панику, и его галлюцинации приобрели живописный характер. Дни, последовавшие за этим, были полны кошмаров. Прилетели родители Брайана из Калифорнии и, ничтоже сумняшеся, объявили, что с их сыном как раз все в порядке, а вот я сошла с ума. Они пытались отговорить его принимать лекарства и взяли за правило высмеивать врачей (что, впрочем, сделать было нетрудно). Они уговаривали его бросить меня и вернуться домой, в Калифорнию — как будто сама по себе разлука со мной может вернуть ему здоровье. Доктор Перельмутер передал Брайана психиатру, который пять дней доблестно пытался держать его в больнице. Бесполезно. Как только вокруг нас завертелись родители Брайана, его босс, «Чудесные мыловары», респектабельные бывшие профессора нашего колледжа, наша жизнь перестала нам принадлежать. Брайана попросту затравили те, кто якобы заботился о нем, и с каждым днем у него все дальше ехала крыша.

На пятый день после визита доктора Перельмутера, Брайан разделся догола около Бельведерской башни в Централ-Парке. Потом он попытался забраться на бронзовую лошадь короля Ягелло и сесть позади короля (в полном вооружении, в доспехах, с мечами, крестами и всем, что полагается). Полиции в конце концов удалось снять его и упрятать в психушку на Маунт Синай (где пели сирены и торазин лился потоком, как вино), и с тех пор — не считая нескольких свиданий в уик-энд — мы никогда уже не были вместе.

За последующие примерно восемь месяцев наш брак совершенно захлебнулся. После того, как Брайан попал в Маунт Синай, его родители окопались у меня, день и ночь давали мне указания, каждый вечер таскались со мной в больницу и совершенно не давали нам более десяти минут побыть наедине. Посещать его можно было только в течение часа, с шести до семи, и они умудрялись разлучать нас даже в это короткое время. К тому же, когда мы оставались одни, Брайан принимался упрекать меня. Ты — Иуда, говорил он. Как я могла предать его? Неужели мне не известно, что мне предстоит пройти седьмой круг ада — тот самый, где мучают предателей? Неужели я не знаю, что в книге Данте это преступление названо самым страшным? Неужели я не знаю, что уже в аду?

Но ад, в котором я на самом деле находилась, объял собой все лето того года. Пал режим Дьема, и буддисты продолжали самоистребление в забавной маленькой стране, имя которой становилось все более и более знакомым — Вьетнам. Барри Голдуотер баллотировался на пост президента с программой претензий на морское побережье Европы, намереваясь в итоге вообще стереть Европу с лица земли. Не прошло еще и года со дня убийства Джона Ф. Кеннеди. Линдон Джонсон оставался единственным оплотом надежды, единственным шансом спастись от Голдуотера и сохранить мир. Двое молодых белых по имени Гудмен и Швернер отправились на юг Миссисипи работать в комиссии по регистрации голосов, взяв в свою компанию молодого негра по имени Чейни, и все трое оказались в мрачной братской могиле. Гарлем и Бедформ-Стивезант взорвались первый раз за множество жарких и тягомотных лет. Тем временем Брайан лежал в больнице, ломая голову над тем, как ему спасти человечество. Но, по всей видимости, человечеству не нужно было, чтобы его спасали.

Мы развелись. Не сразу и не потому, что я встретила другого. Пока Брайан был в больнице, я вообще никуда не выходила. Я была в шоке, и должно было пройти время, чтобы я пришла в себя. Но мало-помалу я начала понимать, что без него я буду намного счастливее, что его неудержимая энергия иссушила мою жизнь, что его дикие фантазии отвлекали меня от собственных. Постепенно я научилась прислушиваться к своим мыслям. Я начала интересоваться своими снами. Я как будто прожила пять лет в комнате с глухим эхом и неожиданно кто-то меня оттуда выпустил.

И вот наступил финал. Я любила Брайана и чувствовала себя ужасно виноватой, когда поняла, насколько мне легче жить без него, чем с ним. После той попытки удавить меня я уже не могла ему доверять. Я сказала себе: я его простила, но что-то внутри меня не простило. Я его боялась и именно поэтому сделала последний шаг к разлуке.

История все никак не заканчивалась. Как это обычно случается, развестись нам мешали деньги. Через три месяца пребывания Брайана в Маунт Синай, кончилась страховка Голубого Креста, и Брайана нужно было переводить. Или в больницу штата (это было нечто кошмарное) или — в частный госпиталь (а там пришлось бы платить около двух тысяч долларов в месяц). Нас разлучила зеленая стена денег.

Тогда его родители затеяли игру, но не с целью помочь нам, а с желанием измотать. Если я отпущу его в Калифорнию, они заплатят за лечение в частном госпитале. В противном случае — ни пенни. Я некоторое время обдумывала этот ультиматум, а потом решила, что другого выхода у меня нет.

В сентябре мы совершили паломничество в Калифорнию. Мы миссионерствовали не в крытом дилижансе, а в «Боинге 707», на борту которого находились мой отец и еще один психиатр. Полет никак не состоялся бы без присутствия психиатра, что, кроме всего прочего, означало, что все мы должны лететь первым классом, пережевывая обычную академическую жвачку между принятием таблеток либриума.

Это был запоминающийся полет. Брайан был так перепуган, что я даже забыла о своих страхах. Отец принял либриум и подбадривал меня, говоря, что надо быть смелее, сладколицый психиатр, двадцатишестилетний гражданин, которого роднила с нами полная некомпетентность в вопросах психиатрии, нервничал и нуждался в моем постоянном ободрении. Матушка Изадора, я заботилась обо всех. О богах и о папочках, которые не могли позаботиться о себе сами.

В клинике Линда Белла в Ла Джолла возобладала иллюзия волюнтаризма. Все медсестры носили бермуды, а доктора — спортивные рубашки, вельветовые брюки и кепочки для гольфа. Пациентов наряжали примерно в то же самое. Они слонялись там и сям по комплексу, напоминавшему скорее мотель-люкс, с бассейном и столиками для пинг-понга. Весь персонал был принужденно вежливым, и каждый из них делал вид, что Линда Белла — это нечто вроде дома отдыха, а не место, куда запихивают того, с кем не знают, как обращаться дома. Доктора возражали против долгих расставаний. В последний раз мы увиделись с Брайаном в отдаленной комнате. Он злобно колотил по столу здоровым куском пластилина.

— Ты больше не составляешь часть меня, — сказал он. — Ты была часть меня.

Я думала о том, как больно мне с ним расставаться, и как я уже готова забыть, кто я есть, но я не смогла этого произнести.

— Я еще приду, — сказала я.

— Зачем? — отрывисто спросил он.

— Затем, что я люблю тебя.

— Если бы ты любила меня, ты бы не засунула меня сюда.

— Все не так, Брайан, врачи сказали…

— Ты же знаешь, что врачи ничего не знают о Боге. И не могутзнать. Но я думал, что ты знаешь. А ты — как все. За сколько серебреников ты продала меня?

— Я хотела, чтобы тебе было лучше, — сказала я еле слышно.

— Лучше, чем где? И если бы мне было лучше, как бы они об этом узнали, эти больные. Ты забыла все, что когда-то знала. Они и тебе промыли мозги.

— Я хочу, чтобы тебе стало лучше, и ты не принимал бы лекарства… — сказала я.

— Все это дерьмо, и ты это знаешь. Они тебесначала давали лекарства, чтобы начатьс кого-то, а потом использовалиэто как показатель твоего здоровья. Чем лучше лечение — тем тебе хуже. Чем оно хуже — тем тебе лучше. Все связано. И кому нужно это дурацкое лечение? — Он яростно заколотил пластилином по столу.