Одно лишь небо радовало глаз безукоризненно чистой темно-синей глубиной, но и ее затмевали последние стаи перелетных птиц.
И только предстоящая скорая встреча с Данком отвлекала Дарку от печальных мыслей.
Словно забытый мотив, вспоминались Дарке слова Уляныча: «Если бы мы могли взглянуть на жизнь с вершины ее общественного развития, то и наши радости, и наши печали предстали бы в ином свете».
«Верно, — мысленно отвечала Дарка, — только не сразу можно вскарабкаться на эту вершину, но я хочу… я должна… я буду!..»
По приезде в Черновицы отец повел дело так, как и следовало между добрыми коллегами.
— Я сдам вещи на хранение, а ты иди по своим делам… Только не позже семи будь на вокзале. Вот тебе двадцать леев. Может, проголодаешься и захочешь перекусить. Конечно… гм… наша мама была б немного недовольна тем, как я распорядился, но я думаю… Одним словом, помни: не позже семи… У меня ведь здесь целая куча дел!
«Стоило, — подумала Дарка, — родиться на свет хотя бы ради того, чтобы иметь такого отца!»
Она помогла ему отнести вещи в камеру хранения и, пока отец сдавал их, направилась в город.
Теперь, когда у нее оказалось столько свободного времени, Дарка все видела другими глазами — и движение на улице, и дома, и скверы. Раньше она всегда спешила, и ей некогда было все это разглядывать.
Было около девяти часов. Данко уже сидел за партой. Наталка, верно, еще не вставала; а кто еще мог интересовать Дарку?
Она шла вперед, внимательно приглядываясь ко всему.
По привокзальной улице, прямой, как стрела, до сих пор сохранившей в народе старое австрийское название Банхофштрассе, беспрерывным потоком двигались люди, преимущественно крестьяне из окрестных сел. Пестрые тайстры [58]на плечах ярко выделялись на фоне белых рубашек, придавая особую красочность живому потоку. Женщины, несмотря на холод, большею частью шли босиком. Исколотые жнивьем ноги растрескались, как свежевспаханные борозды, но несмотря на это, сорочки у женщин были расшиты бисером и блестками.
И лишь горботки отделяли в этом хороводе богатых от бедных. У богатых горботки плотные, из блестящей тонкой шерсти, перевитые серебряными нитями. У бедных — домотканые, грубой работы, жесткие и такие редкие, что сквозь них просвечивала нижняя юбка — «пидтычка».
С улицы, берущей свое начало от «шифы» (здесь когда-то помещалось пароходство, и название так и прилипло к этому месту), потянулся вверх караван женщин с пирамидами корзинок на головах. Это немки-колонистки — на Буковине их называют «швабками» — двигались на базар, неся овощи и молочные продукты.
У колонисток, как на подбор, стройные, точеные фигуры. Дарка подумала, что их необычайная грациозность не случайна. Это, верно, следствие того, что им изо дня в день приходится носить на головах корзинки, а зачастую даже бидоны с молоком.
Вот вышел из корчмы старый липован с дочкой или невесткой. Поверх заправленных в юфтевые сапоги полосатых штанов на нем ярко-красная шелковая косоворотка, украшенная тяжелыми золотистыми пуговицами, и самодельная соломенная шляпа. Редкая белая борода веером распласталась на груди. Молодая липованка своей лесенкой юбок, широкими рукавами и ярким, завязанным на затылке платком напоминала цыганку. Только курчавые светлорусые волосы и синие глаза выдавали ее.
Дарка знала: липоване — это староверы, много лет назад бежавшие из России, где их за религиозные убеждения преследовало царское правительство. Они оседали в буковинских деревнях группами, сохраняя на протяжении многих лет не только родной язык, но и все обряды своей веры. Отбившись от родной земли, липоване не привязались и к чужой. Они почти не занимались земледелием. На Буковине славились тем, что скупали у людей садовый урожай «на корню», а позже целый год торговали фруктами.
Дарка залюбовалась нежной красотой молодой липованки. Она хоть счастлива?
Почти всю правую сторону длинной Банхофштрассе занимали низенькие, тесно прижавшиеся друг к другу домишки. Здесь продавались хозяйственные товары, крестьянская утварь, размещались харчевни, от которых разило дешевым вином. Тут же были и магазины с яркими тканями, кожей и готовой обувью, обменные пункты, где на месте меняли пряжу и воск на гвозди или керосин, парикмахерская с пиявками за витриной, фотограф с бутафорским конем и самолетом. Все эти «предприятия» были монополией мелких еврейских торговцев. Здесь они творили свои «гешефты», здесь же и жили в маленьких комнатенках и кухоньках за лавкой. Еще улица эта славилась многочисленной детворой. Буквально возле каждой лавчонки копошились, зачастую голопузые, растрепанные, покрытые пухом из перин, малыши.
Дарка задумалась: куда идти? С кого начать? Решила еще немного побродить по городу, а потом зайти к Наталке.
Девушка была очень удивлена, когда, невзирая на ранний час, застала у Ореховской Гиню Иванчука. Дарке казалось, что после своего памятного выступления на собрании кружка Иванчук не захочет больше бывать у Ореховских. Как выяснилось потом из разговора, он действительно впервые с того вечера зашел сюда. Пришел с тем же, что и Дарка: как же, в конце концов, быть с кружком? Может быть, стоит собраться еще раз, пока народ не разбрелся по свету?
— Соберемся сегодня в семь. Согласны?
Нет, Дарка не может в семь, в это время как раз отходит ее поезд.
Гиня не упускает случая выругаться:
— Черт подери это бабье племя! Всегда они чего-нибудь не могут! А в четыре можете?
Да, в четыре она может.
Гиня мигом схватил шапку и побежал собирать товарищей к четырем часам.
Когда Иванчук вышел, в комнате словно бы повеяло свежим ветерком. Теперь можно было поговорить свободно.
— Что же ты думаешь делать, Наталка?
Откровенно говоря, Дарка не очень хорошо чувствует себя — ведь она одна из первых устроилась уже в новой гимназии.
— Думаю в этом году немного отдохнуть. С моим здоровьем… — Наталка сделала паузу, словно колеблясь, говорить ли правду, — не все в порядке. Ты знаешь, я не люблю скулить, а тем более не люблю сочувствия… Но с некоторых пор я очень быстро устаю. А ты ведь знаешь, я не лентяйка… К тому же у меня теперь по вечерам повышается температура…
— Ты думаешь куда-нибудь поехать? Может быть, в горы?
По губам Наталки пробежала неясная улыбка.
— Горы! Конечно, неплохо бы… но если мы все разъедемся, кто же будет носить передачи Оресту?
Это было то, о чем Дарка хотела, но не решалась спросить, боясь причинить подруге боль. Но теперь, когда та сама заговорила, Дарка почувствовала себя свободнее.
— Что с ним, Наталка? Я так часто думаю о нем… Цыганюк на всю жизнь останется для меня образцом мужества и преданности делу. Ведь он никого не выдал… никого-никого!
— Да, — лишь одним словом откликнулась Наталка.
От Ореховских Дарка пошла к Лидке. Стефка она могла застать не раньше часа дня. Надо было убить время.
Теперь, когда не требовалось оправдываться перед Дутками, Дарка свободно могла показаться на Русской улице. Тем более что, как говорил папа, Дарка хотела попрощаться с дорогами, исхоженными ее ногами.
Занятия в женской гимназии начинались после обеда, значит, Лидка дома.
Двухмесячное пребывание на берегу Черного моря сильно изменило ее. Она не только сильно пополнела (хотя, по уверениям Лидки, аппетит пришел только в Черновицах, как результат морского климата), но и загорела, кожа приобрела янтарно-золотистый оттенок. Лицо, икры, руки блестели, словно намазанные маслом. Волосы выцвели, даже брови выгорели от южного солнца и соленой воды. Но это все не портило ее, а красило.
Увидав Дарку, Лидка бросилась к ней, громко выражая сочувствие, но Дарка, конечно, ни капельки не верила ей.
— Бедненькая, бедненькая, как мне тебя жаль! Ты лишилась гимназии! Какая несправедливость! Я не люблю учиться и должна кончать гимназию, а ты так рвалась к науке и… Бедняжка, бедняжка!
Но узнав, что Дарка не осталась без гимназии, а, наоборот, едет учиться в Штефанешти, Лидка тотчас ей позавидовала. Во-первых, какая Дарка счастливая, что вообще может жить на «станции». Вот ей, Лидке, верно, никогда не удастся вырваться из дому. Вечно, всю жизнь, до гробовой доски, дома, дома и дома… Во-вторых, Дарка едет в один из городов регата. Перед началом учебного года к Дуткам забегала Орыська. Ох, и порассказала же она, как живут люди по ту сторону!
