Бабушка не понимала, куда клонит мама, но тоже поддакивала. Вот как, например, случилось с нею самой. Дальше шла история о том, как один молодой адвокат объяснился бабушке в любви, а потом целую неделю не показывался и не сообщил записочкой, почему не мог прийти. И хотя потом выяснилось, что он не мог ни прийти, ни прислать записку, так как его срочно вызвали на судебное разбирательство в глухое село, бабушка не простила ему неуважения к ее особе. Порвала с ним, хотя позже, — тут бабушка вздыхает, — возможно, и жалела… Да, да, клянусь здоровьем, раньше девушки больше дорожили своей амбицией!

Дарка не принимала близко к сердцу этот рассказ. Только думала: «Прости ей господи, ведь она не знает, что говорит!» Но мамино подчеркнуто холодное равнодушие причиняло гораздо более глубокую боль, чем та могла предполагать.

Прячась по углам и глотая слезы, Дарка спрашивала себя: «Неужели мама думает, что так она выбьет Данка у меня из головы? Меня связывает стыдливость, а она почему первая не подойдет, не расспросит? У кого, как не у мамы, должны найтись слова утешения? С кем, как не с ней, я должна поделиться своей болью? Почему она не хочет понять, что нужна мне сейчас больше, чем когда-либо, что мне необходимо ее ласковое, рассудительное, умное слово?»

Но мама не желала ничего понимать. Она вообще не признавала такого рода страданий.

Может быть, ей хотелось, чтобы дочкино сердце спало как можно дольше, ибо мать по собственному опыту знала, что когда оно просыпается, то ему, к сожалению, приходится больше плакать, чем смеяться… Но… но… раз уже свершилось, то как можно приказать проснувшемуся сердцу: «Закрой глаза и спи!»

Чтобы не попадаться матери на глаза, Дарка целыми днями пропадала в отцовской библиотеке. Она хваталась за книги, не в силах ни одну из них дочитать до конца, вылавливая лишь места, созвучные ее душевному состоянию. Так, случайно, ей в руки попал том известной буковинской писательницы Ольги Кобылянской. Бегло перелистав и эту книгу, Дарка наконец нашла в ней то, что было написано для неё, для нее одной: «Есть род любви у женщин, который мужчине не понять. Слишком необычна она для него. И вот такую широкую любовь, способную дать мне вполне развиться, дать мне расцвести, отдала я ему. Не на один день — навсегда. Каждый жест его был мне нужен, его лицо было мне нужно, голос его был нужен, его хорошие и дурные стороны.

Он был мне нужен, чтобы я стала совершенной и чтобы многое, спавшее во мне, пробудилось…»

И на той же странице, ниже: «Кинула ему под ноги все лилии своей души, но он не узнал их. Думал, что цветы эти вянут и вновь оживают в воде. Но лилии не оживают в воде».

Теперь Дарка не разлучалась с этой книгой. Она выискивала укромные уголки, чтобы вновь и вновь перечитывать места, которые известная писательница написала для нее одной.

Ольга Кобылянская сделала так, что Дарка Попович нашла наконец свое место в жизни.

Не походила ли Дарка до сих пор на человека, который, придя на бал-маскарад, надел чужую маску и потому так плохо себя чувствовал?

О, теперь Дарка знает, какая маска ей больше всего к лицу, — это маска гордой, одинокой, далекой царевны.

Даркино воображение рисует даму в черном, с белым, как мел, лицом и скорбно сжатыми губами. Где бы ни появилась «черная дама», всюду возникало траурное настроение. Не один любопытный будет ломать себе голову над загадкой, какую трагедию пережила «черная дама», но Дарка будет молчать, как камень. И только много-много лет спустя, уже совсем старенькая, сидя зимним вечером в большом старинном кресле, окруженная детьми и внуками Славочки, она расскажет им историю своей любви. Данко, к тому времени известный на весь мир музыкант, женится на знатной аристократке (только не на Лучике Джорджеску!). Все завидуют его славе, богатству, и никто не знает, как он несчастен. Сквозь все его произведения красной нитью проходит один печальный мотив — тема потерянного рая.

Дарке нравится ее новая роль. Она ходит с гордо поднятой головой, скорее влюбленная в свою боль, чем в реального Данка, и всякий раз по-иному представляет себе встречу с Данком — ведь им еще придется встретиться. То ей представляется, как она проходит мимо, не подарив его даже взглядом; то хочется, чтобы он бежал за нею, с мольбой простирая руки, а она, глядя через плечо, бросит ему лишь одно убийственное слово: «Поздно!» — и пройдет дальше беззвучно, как тень.

Но в жизни все бывает иначе, чем представляют себе люди, и встреча Дарки с Данком не была похожа ни на одну из сцен, созданных Даркиным воображением.

В один из дней (собственно, не в один из дней, а в самый последний день каникул) девушка увидала Данка у ворот. Он просто пришел, остановился и ждал, пока она заметит его и выйдет. На его загорелом, местами облупившемся от солнца лице было столько мальчишеской веселости, что Дарка мигом поняла, как смешна она будет в роли гордой царевны.

Впрочем, теперь, когда перед нею стоял не воображаемый, а реальный, живой человек, когда этот человек не спускал с нее влюбленных глаз, когда на этом человеке была яркоголубая рубашка, так шедшая к его загорелому лицу, не требовалось никакой игры.

Оказывается, Данко только сейчас узнал, что в их гимназии, как он выразился, «были кое-какие неприятности у товарищей».

— Вот я и подумал: а что если и мою Дарусю не приняли в гимназию? — шутит он, напуская на себя грустный вид.

— А меня и в самом деле не приняли, и я еду учиться куда-то в Штефанешти…

Испуг, разочарование, боль, недоумение, отразившиеся на лице Данка, красноречивее слов говорили о том, что значила для него Дарка.

Растаяла, как дым в небе, «гордая царевна», и на ее месте оказалась самая обыкновенная, обезумевшая от счастья, что ее так любят, девушка.

— Даруся, маленькая Даруся, почему же ты раньше не сказала мне об этом? Я бы десять раз плюнул на этих уток… Злая ты… Неужели для тебя ничего не значат эти последние дни? Неужели тебе не хотелось провести их со мой? Ты знаешь, ведь теперь мы увидимся только на рождество… Как наказать тебя, моя любимая, злая девочка?

Они стояли у открытых окон, в которых каждую минуту могла появиться мамина или бабушкина голова (папа, к счастью, в этот день был в поле). Дарку это так связывало, что слова застревали в горле. Ей хотелось объяснить Данку, как грубо он ошибается, ведь она подозревала его в невнимании и очень страдала от этого. Но вместо объяснений Дарка молчала и лишь смотрела на него преданными, влажными от переполняющих ее чувств глазами.

— А мне надо завтра уезжать… И я всю неделю думал, что мы едем вместе…

— А я еще жду письма из Штефанешти. Не знаю, когда ответит домнишора Зоя… Как придет ответ, так поеду, а когда это будет, не знаю…

— Как жаль, ах, как жаль! — Данко в растерянности потирает лоб. — Однако, знаешь что? — и в голосе его звучат властные нотки: — Ты должна задержаться в Черновицах и один день посвятить мне. Хорошо?

Дарка замирает от страха: Данко громко, не таясь, разговаривает о таких вещах! Если в окне и не торчит ничья голова, то где порука, что никто не слушает их, притаясь за занавеской? Ведь от окна до ворот несколько десятков шагов.

— Я точно не знаю, когда буду в Черновицах, — шепчет Дарка, стараясь дать понять юноше, что надо быть осторожнее.

Данко понял ее и тут же совершил еще большую оплошность — пригнул голову Дарки к своему уху и зашептал:

— Тогда телеграфируй мне…

Испуганная отчаянной смелостью Данка, девушка вырывается, для безопасности отгораживается от него калиткой (совсем одичал мальчишка на лодке!) и кивает головой: да, да, буду телеграфировать. Хотя заранее знает, что этого не будет.

Неужели он не понимает, что Веренчанка — село, а не город? И стоит Дарке послать телеграмму, как завтра же ней станет известно каждому встречному и поперечному…

Девушка мигом находит более удобный, более верный способ связаться с Данко: по приезде в Черновицы она пойдет к Стефку, а тот уже сообщит Данку о ее приезде, укажет место свидания.