Слегка поклонившись Альфреду, Костик спросил еще вежливее:

— А может, ты нам скажешь, какой черт принес тебя к нам и зачем?

— Что господин говорит? — снова повернулся Альфред к Ляле, сосредоточенно обдумывающей ответ, который мог бы оправдать смех «братии».

Наконец Ляля просияла. Придумала.

— Господин Костик вспомнил немецких офицеров, побывавших здесь в войну. Когда местные жители рассказывали анекдоты, то они смеялись трижды: первый раз, когда им рассказывали, второй, когда им объясняли, а третий когда понимали.

— Га-га! — Альфред так смеялся, что даже глазки его почти совсем спрятались в мясистых выпуклостях лица.

— Смейся, смейся, да не очень… Зачем же ты все-таки приехал сюда, черт тебя подери, вот что мы хотели бы знать!

Ляля перевела эти слова так:

— Господин говорит, что вам непременно понравятся наши окрестности и вы сможете сделать интересные зарисовки.

— Скажи ей, пусть не обманывает тебя.

— Яволь! Яволь! — поддакнул Альфред, не ожидая перевода.

Все развеселились. Костик так хохотал, что даже бился головой о притолоку.

Уляныч потрогал нос, что было у него признаком недовольства, потом отошел к окну и стал барабанить пальцами по стеклу.

Первой опомнилась Ляля:

— Что случилось, пане Уляныч?

— А что могло случиться? Ничего не случилось. Огорчает отсутствие культуры у нашей «братии», и больше ничего. Они смеются над вашим гостем, а вам хоть бы что! Пора, — обратился он наконец ко всем, — и честь знать. Пора. Зачем вы насмехаетесь над человеком? Так могут разыграть каждого из вас в любой чужой стране — приятно вам будет, а? Как смешно, что немец не знает украинского языка! Прямо помереть можно со смеху! И вы тоже, Пражский!.. — Уляныч скорчил кислую гримасу. — А мне всегда казалось что вы такой культурный человек, хвалились, что много читаете…

Воцарилось неприятное молчание. Шнайдер вопросительно уставился на Лялю, требуя объяснить ему такую внезапную перемену настроения. Ресницы Ляли трепетали, словно крылышки мотылька. Она никак не могла подыскать ответ. Наконец нашлась! Ляля решила сказать правду, но так подать ее, чтоб и Альфреда не обидеть, и себя выгородить.

— Уляныч ругает их за то, что они громко смеются. Неприлично так вести себя в вашем присутствии, раз вы не понимаете по-украински. Он говорит, что в Вене люди вели бы себя приличнее.

— Никс, никс! [55]— горячо запротестовал Альфред, раскланиваясь во все стороны, что должно было означать: «Продолжайте, продолжайте, я не имею ничего против».

Поведение Альфреда развязало язык Костику:

— Что это ты, человече, встал в позу попа и читаешь нам проповедь? Разве мы против него потому, что он немец? Будь хоть турком. Досадно только, что затесался к нам, испортил удовольствие и девушку нашу отбивает…

— Как это «отбивает»? — сквозь зубы процедил Стефко, ожидая от Ляли возражений. Она в самом деле подмигнула ему.

— Да… не женится на ней, а ходит, как телок за коровой. Вы, Ляля, отведите этого бычка за ограду, заприте в доме и возвращайтесь к нам. А ты уже испугался?

— Оставь меня, пожалуйста, в покое! — буркнул Стефко.

Весь вечер он был в плохом настроении. Трудно было предположить, что он ревнует Лялю. Скорее он просто злился, что чужой человек, приблуда, можно сказать, крадет у него Лялино время и внимание.

Стефко, верно, надеялся, что девушка при ее сообразительности сумеет подкинуть Шнайдера старикам-родителям, а сама вырвется хоть на часок. Но этого не произошло.

Шнайдер и впрямь ходил за ней, как телок за коровой. Наконец Ляля, не обращая внимания на Стефка, заявила всем по-немецки, чтобы понял и ее спутник:

— А теперь прощайте, мы с Альфредом пойдем и сыграем с моими родителями партию в бридж… В Вене существует милый обычай — правда, господин Альфред? — после ужина играть в карты… разумеется, в семейном кругу.

Данко, провожавший в этот вечер Дарку до дому, не мог прийти в себя — так возмутило его поведение сестры.

— Не понимаю, для чего она затеяла игру? Почему не скажет этому идиоту Стефку, что Шнайдер вовсе не «друг нашей семьи», а ее жених? Это же нечестно! В конце концов, это подло!

Дарка ужаснулась.

— Тем более, — продолжал Данко, — что Ляля сама женит его на себе. Немцу хотелось заполучить женушку с капитальцем, а тут наша Ляля попалась ему на глаза, а потом проникла и в сердце. Вот он и колебался полтора года, никак не мог отважиться, как говорят: сам не гам и другим не дам. Тогда мою сестричку осенила «идея», — иронизировал Данко, — припугнуть его Стефком, и, как видишь, помогло. Альфред тотчас приехал, и теперь они скоро поженятся.

— Господи! Что же будет со Стефком?

— А что может быть? Почему он не послушал меня?

Я же намекал ему. Не прямо, конечно, но достаточно прозрачно… Я говорил ему: «Оставь в покое мою сестру, все равно из этой муки хлеба не выйдет». А он? Декламировал в ответ стихи о любви. Вот и получил по заслугам… «Мавр сделал свое дело, мавр может уходить». Он еще должен поблагодарить сестру — ведь это она уговорила его записаться на богословский. Почему ты загрустила, моя маленькая? Разочаровалась? Не думала так плохо о моей сестре? Да?

Да! Она никогда не допускала мысли, что эта порхающая, как мотылек, щебетунья Ляля может оказаться столь лицемерной.

Дарка никогда не испытывала большой симпатии к Стефку. С детских лет он казался ей чересчур спокойным, чересчур хорошо воспитанным, вялым, — одним словом, пресным, как непосоленная рыба. Но теперь всеми мыслями, всем сердцем она была на стороне Стефка.

Бедный, бедный Стеф! Он ушел домой внутренне беспечный, недовольный лишь тем, что немец отнимает у Ляли время, принадлежащее только ему, Стефку. Юноше даже в голову не приходит, что этот немец забирает у него из-под носа любимую девушку.

Дарке хотелось предупредить товарища, но разум подсказал другое. Что может измениться от этого? Абсолютно ничего! Только у Стефка будет на одну спокойную ночь меньше.

Утром Дарка не успела еще позавтракать, как прискакала Орыська. Прибежала запыхавшаяся, специально для того, чтобы поделиться радостной новостью: наконец-то Ляля отказалась (Орыська сказала «отвязалась») от Стефка!

— Мы все так рады, так рады, я не выдержала и побежала к тебе. Знаешь… такая… новость… свадьба в Веренчанке! Возможно, из Вены приедут его родные… И ты… Ох, ах… даже голова закружилась!.. Мы с Софийкой уже заявили дома — пусть Дмитро и папа где хотят достают деньги, но наши туалеты должны затмить венские моды… Гицам надлежит покорить Вену… У нас дома такой переполох, отец озабочен, где достать наличные. Дмитро, как обычно, против. У мамы от всего этого разболелась голова. Софийка собирается в Черновицы, хочет привезти портниху — ведь не остается времени ездить на примерки. А я удрала из дому…

— Погоди, погоди! — Дарка не может прийти в себя от обрушившегося на нее ливня слов. — А как Стефко? Как он переживает все это?

— Стефко? Подумаешь! Поделом дураку! Впредь будет умнее… Пока «казак не ест, не пьет, только белы ручки ломает», но это все пройдет, до свадьбы заживет!

— Вы и его хотите тащить на Лялину свадьбу?

— А как же иначе? — Орыська прищурила злые, кошачьи глаза. — Софийка не хочет, чтобы из-за его глупого романа мы стали притчей во языцех… Ни малейшего скандала, ни малейших оснований для сплетен… Отец прикажет Стефку присутствовать на свадьбе, и он пойдет… Даже будет петь на хорах во время венчания… Увидишь!

Дарка слышала, что и у Данилюков тоже лезли на стены ^отрадости. Мать, по словам Данка, помолодела на десять лет. Ляля после разговора со Стефком с полчаса ходила печальная, а теперь снова тараторит и вертится по дому, как юла.

На фоне общей радости в семьях Подгорских и Данилюков страдания Стефка выглядели скорее смешно, чем серьезно. Он напоминал комического героя, трагическим переживаниям которого никто не сочувствует.