Особенно тяжело было, что и Стасов не понял картины, считал ее простым историческим сюжетом, какие Репину не удаются.
Художник устал, если не надорвался. Он писал Третьякову:
«Мне очень обидно отношение ценителей к этой моей вещи. Если бы они знали, сколько горя я пережил с нею и какие силы легли там. Ну да, конечно, кому же до этого дело?»
Наступила глубокая душевная опустошенность. И должно было пройти время, чтобы зажили раны и силы вновь воспрянули.
Картине «Иван Грозный» суждено было еще раз ворваться в жизнь Репина. Это произошло через двадцать восемь лет после ее написания. 16 февраля 1913 года в Третьяковскую галерею пришел человек с ножом и нанес картине три большие раны. Он метил в глаза, но, к счастью, промахнулся. Три длинных пореза сверху вниз. Варварски изрезан холст, будто снова произошло убийство.
Преступление совершил молодой иконописец из старообрядцев Абрам Балашов.
Впоследствии так и не удалось точно установить, что заставило этого человека занести нож над высочайшей гордостью русской культуры. Болезнь, неуравновешенность отвергались. Сам художник считал, что Балашов просто хотел уничтожением картины выслужиться перед царем в канун трехсотлетия дома Романовых.
Можно ли спасти израненный холст? Что делать, как сообщить Репину, который уже жил в Финляндии? Как сказать ему о случившемся несчастии?
И. С. Остроухов, возглавлявший галерею, после этого трагического происшествия ушел в отставку. Московская городская дума выдвинула на его место И. Э. Грабаря. Он-то и вынес на себе все тяготы по спасению картины.
Из Эрмитажа пригласили реставраторов — Д. Ф. Богословского и И. И. Васильева.
Картину наклеили на новый холст. Места порезов подготовили для записи. Резкими белыми полосами, словно свежими шрамами, рассекались два лица. Реставраторы обдумывали, как лучше восстановить поврежденные места. Сохранились хорошие фотографии. По ним можно было ясно представить себе, как писалась картина. Только еще не решили, какими красками пользоваться. Если применить масляные и даже очень точно подогнать их к окружающей гамме, то через несколько лет свежая живопись потемнеет и будет выглядеть заметными пятнами на картине.
Если записывать акварелью и потом покрыть ее лаком, с годами не произойдет изменения цвета.
Но пока решался вопрос, как поступить с картиной, запертой в отдельной комнате, неожиданно из Финляндии приехал Репин. Он никого не предупредил, Грабарь в этот день был за городом, и художник лечил свой холст один, не зная сомнений реставраторов.
Когда Грабарь вечером вернулся, его помощник сказал: «Илья Ефимович был сегодня, реставрировал «Ивана Грозного» и очень жалел, что вас не застал, так как он сегодня же уезжает».
То было время, когда Репин с особенным усердием переписывал свои старые картины, и часто это не шло им на пользу. Услышав, что художник так быстро расправился с реставрацией, все опасались, не испортил ли он и этой своей картины.
Опасения оказались не напрасными. Вот как Грабарь рассказывает о том, что он увидел:
«Когда я вошел в комнату, где была заперта картина, и увидел ее, я глазам своим не поверил: голова Грозного была совершенно новая, только что свеженаписанная сверху донизу в какой-то неприятной лиловой гамме, до ужаса не вязавшейся с остальной гаммой картины.
Медлить было нельзя — краски могли к утру значительно затвердеть. Узнав, что Репин писал на керосине — он давно уже заменил им скипидар прежнего времени, — я тут же сначала насухо, потом с керосином протер ватой все прописанные места, пока от утренней живописи не осталось и следа и полностью засияла живопись 1884 г.».
Это был смелый поступок, суливший большие неприятности. Но реставраторов занимала ясная цель: сохранить для потомства в неприкосновенности один из великих шедевров русского искусства, и такой высокой целью оправдывался риск всего дела. Мог ведь вернуться Репин и возмутиться самоуправством Грабаря, потребовать, чтобы в картине были восстановлены те изменения, какие внес он, ее автор.
Было очень удачно, что Репин так быстро уехал.
Целую неделю Грабарь и Богословский бережно, мазок за мазком, восстанавливали акварелью места порезов. Самое ответственное место — голову царевича — прописал Грабарь. Остальное сделал Богословский.
Картина снова стала прежней. Человек, не знавший о том, что с ней произошло, так и не заметил бы никаких следов порезов. И поныне их не видят посетители галереи — таким хорошим оказался способ, примененный талантливыми реставраторами.
На репинской выставке 1957 года в Третьяковской галерее побывал писатель К. Чуковский, друживший с художником с 1910 года. Многие картины создавались у него на глазах. Собранные вместе, они взбудоражили воспоминания. Корней Иванович поделился теми сокровенными фактами, которые может рассказать современникам только он один, живший по соседству с «Пенатами».
Особенно дорог рассказ К. Чуковского о том, как встретил Репин известие о несчастии, случившемся с его лучшей картиной. Мельчайшая подробность этого дня вызывает и сейчас сильнейшее волнение.
Вот как это было:
«Репин сидел в столовой, и так странно было видеть его в эти часы не в мастерской, не с кистями в руках. Я вбежал к нему, запыхавшись, и начал бормотать какие-то слова утешения, но уже через секунду умолк, увидев, что он совершенно спокоен. Он сидел и ел свой любимый картофель, подливая в тарелку прованское масло, и только брезгливо поморщился, когда Наталья Борисовна опять повторила свое: «будто по телу ножом».
Он был уверен тогда, что картина, одна из его лучших картин, истреблена безнадежно; он еще не знал, что есть возможность реставрировать ее, и все же ни словом, ни жестом не выдал своего великого горя.
Чувствовалось, что к этому спокойствию он принуждает себя: он был гораздо бледнее обычного, и его прекрасные, маленькие, стариковские, необыкновенно изящные руки дрожали мельчайшей дрожью, но его душевная дисциплина была такова, что он даже говорить не захотел о происшедшем несчастье».
Через несколько месяцев Репин пришел в галерею с Чуковским. Он остался доволен состоянием картины, так никогда и не узнав истины, глубоко убежденный в том, что сам ее излечил.
С восстановлением картины не кончился шум, поднятый вокруг нее. Враги Репина и всего демократического искусства воспользовались трагическим происшествием, чтобы «сбросить Репина с пьедестала». О том, как старый художник защитил себя от этих нападок, мы расскажем впоследствии.
ОРУЖИЕ РЕВОЛЮЦИИ
Есть одно место в воспоминаниях Репина, которое нельзя читать без содрогания. Он был мальчишкой и видел, как военных поселян, в чем-то провинившихся, наказывали шпицрутенами. Не тогда ли зародилась еще в ребенке неистребимая ненависть к царю, пронесенная художником до могилы? Он не мог, конечно, найти виновника нечеловеческих расправ с поселянами — слишком еще был мал. В мальчишеском сознании отслоилось впечатление от увиденного, а потом уж много позже стало понятно, что царь всему этому не только не препятствовал, но даже на это вынуждал.
Вот как читается это страшное место воспоминаний:
«Происходили беспрерывные экзекуции, и мальчишки весело бегали смотреть на них. Они прекрасно знали все термины и порядки производства наказаний: «Фуктелей! Шпицрутенов! Сквозь строй!»
Мальчишки пролезали поближе к строю солдат, чтобы рассмотреть, как человеческое мясо, отскакивая от шпицрутенов, падало на землю, как обнажались от мускулов светлые кости ребер и лопаток. Привязанную за руки к ружью жертву донашивали уже на руках до полного количества ударов, назначенных начальством. Но ужасно было потемневшее лицо — почти покойника! Глаза закрыты, и только слабые стоны чуть слышны…
…Начальники часто били подчиненных просто руками «по мордам».
…Смотришь, кровь хлынула изо рта и разлилась по груди, окровянив изящную, чистую, с золотым кольцом руку начальства».
