Чай приготовили в комнате Репина, она была ближе к входу. Антокольский волновался больше всех. Он уже был знаком со Стасовым, обворожен его знаниями, его буйным темпераментом и боялся строптивости своих товарищей. А вдруг их возражения не понравятся Стасову?

Он то и дело поправлял фрукты на тарелках, стараясь придать более красивый вид праздничному столу.

Стасов вошел огромный, громкоголосый, оживленный. В его бороде и волосах уже проглядывала седина. Но он был могуч и неиссякаемо молод.

Едва успев со всеми поздороваться, Стасов ринулся в спор. Оселком для спора он избрал все ту же скромную деревянную скульптуру Антокольского.

— Какова вещица? — спросил Стасов, обращаясь сразу ко всем собравшимся. — Небольшая по размеру, но достаточно велика, чтобы увлечь всю новую скульптуру на настоящую, реальную дорогу.

Уловив оторопь и робкое замешательство молодых слушателей, Стасов стал углублять свою мысль. Он даже назвал античное искусство классической фальшью, сказал, что скульптура Антокольского для него дороже и выше всех Юпитеров, Аполлонов и Юнон.

Тут взорвался Семирадский. Высокое искусство, по его мнению, не могут занимать сюжеты, отдающие обыденной пошлостью.

Спор принимал все более острый характер. Стасов противопоставлял холодному античному искусству творения великих реалистов разных стран и эпох. Он называл имена Рембрандта, Франса Гальса, Ван-Дейка. Это творцы высокого мастерства, несравненного таланта в изображении подлинной жизни.

Больше никто в споре не принимал участия. Репин слушал, соглашаясь мысленно с неистовым критиком. Но Академия еще всем была дорога как учебное заведение, к которому они так страстно стремились.

Пройдет немного времени, и Репин согласится со Стасовым. Он подтвердит это прежде всего своим искусством.

Когда спор между солидным критиком и молодым художником дошел почти до ожесточения, заволновался всерьез Антокольский. Он боялся, что гость обидится.

Но Стасов, казалось, только нарочно разжигал Семирадского, высказывая ему мысли одна смелее другой. Он очень любил эту атмосферу спора и только и жил, когда мог схватиться в такой словесной драке с достойным противником. Ему нравились образованность Семирадского, логика его рассуждений.

Критик был доволен. Вечер прошел не напрасно. Антокольский волновался зря, не надо было ему на другой день бегать в библиотеку, где работал Стасов, извиняться. Обиды не было. В споре еще острее чувствуется пусть резкая, но справедливая точка зрения. Нет, в споре с молодым художником он, Стасов, был прав.

Знакомство Репина со Стасовым постепенно превратилось в стойкую, верную мужскую дружбу. Хотя по возрасту Стасов годился Репину в отцы, они дружили, не замечая двадцати разделяющих их лет, дружили, как сверстники.

Общительность была одной из примечательных черт репинского характера. Он умел находить интересных людей и сохранять с ними близкие отношения. Так было с самой юности и до глубокой старости.

Пылкий, талантливый юноша привлекал сердца. Раз узнав его, каждый хотел быть ему полезен. Если вспомнить всех, кто воспитывал Репина, то надо назвать имена многих даровитых художников, писателей, ученых. Репину посчастливилось встретиться и подружиться с такими прославленными современниками, каждый из которых занимает свое особое место в истории русской культуры.

Обычно тяготение бывало взаимным. Так случилось и при встрече с Крамским. Он был всего на семь лет старше Репина, но с первых же дней знакомства за ним оставалась ведущая, направляющая роль. И когда Репин после смерти Крамского написал о нем исключительно теплые воспоминания, он посвятил их памяти учителя.

Крамской впервые заметил юношу в рисовальной школе на бирже. Он там преподавал и, войдя в класс, сразу приметил новое лицо, остановился за спиной Репина, долго разглядывал его рисунок. Со свойственной ему тонкостью восприятия и умением распознавать талант Крамской оценил дарование новичка. Он взглянул в тревожные голубые глаза юноши, залюбовался его одухотворенным лицом и пригласил к себе.

Репин был счастлив. Имя Крамского — художника, входившего в славу, — стало известно ему, провинциальному юноше, еще в селе Сиротине Воронежской губернии, где он восстанавливал иконостас в большой каменной церкви. Жители села рассказывали о земляке-художнике, родом из Острогожска, который нашел свою большую судьбу в Питере. Репин даже и себя поэтому считал отчасти земляком Крамского и нетерпеливо ждал с ним встречи.

Репин попал к Крамскому поздним вечером, когда тот, утомленный, вернулся домой. Но беседа, согретая чаем из кипящего самовара, потекла непринужденно, легко. Усталость хозяина миновала, и Репин слушал самозабвенно его мысли об искусстве, смотрел первые наброски, которые потом претворились в знаменитое полотно Крамского «Христос в пустыне».

С того памятного вечера Крамской стал одним из тех, кто принял Репина на воспитание. Его советы давали больше пламенному сердцу юного художника, чем закостенелые наставления академических профессоров.

Репин приехал в столицу почти в канун события, которое потрясло академические устои. Оно вошло в историю русского искусства под названием «бунта тринадцати». Много говорили об этом происшествии в ученической среде, по-разному его толкуя. Слышал все эти толки и Репин, но теперь ему довелось узнать историю во всех подробностях от самого вожака бунтарей.

По давней традиции каждый ученик, кончающий Академию, должен писать на конкурс картину. Если она бывала удачной и получала золотую медаль, художник награждался шестилетней поездкой за границу.

Попробовать свои силы было интересно каждому. Смущало лишь, что для конкурсной картины избирался один и тот же сюжет, чаще всего библейский.

Группа молодых художников, кончающих Академию, попыталась сломить эту традицию. Их было четырнадцать, потом один отошел. Вдохновлял на протест Крамской.

Все они тяготели к изображению окружающей жизни и в своем прошении в совет Академии писали о праве свободного выбора темы.

Даже одна эта просьба произвела впечатление взорвавшейся бомбы. Неподчинение, крамола, бунт! Никаких поблажек. Один сюжет для всех. Двадцать четыре часа на изготовление эскизов в запертой комнате.

Дело принимало серьезный оборот. Но раз сделан первый шаг, нельзя отступать. Крамской и его друзья продолжали хлопоты. Они побывали у сановитых профессоров Академии, у ректора. Везде холодное «нет». А один профессор принял их особенно высокомерно и сказал, что в былые времена за подобное подстрекательство к бунту их бы отдали в солдаты.

Оставалось единственное: всем дружно отказаться от конкурса. Рукой Крамского написан черновик прошения. Но каждый подает его от себя, иначе будет подозрение в коллективной смуте.

До самой последней минуты у бунтарей еще теплилась надежда, что в Академии одумаются и позволят каждому из них избрать для конкурсной работы тот сюжет, в котором полнее раскроются их дарования и склонности.

Но этого не случилось. Экзаменаторы в генеральских мундирах настойчиво охраняли крепость устоев, нерушимость традиций.

Наступило 9 ноября 1863 года. Ни слова не сказал вице-президент Академии Гагарин о поданном прошении и сообщил о том, что совет Императорской академии к предстоящему в будущем году столетнему юбилею избрал для конкурса на Большую золотую медаль по исторической живописи сюжет из скандинавских саг. «Пир в валгалле» называлась тема. И дальше шло ее пояснение: на троне бог Один, окруженный богами и героями; на плечах у него два ворона, в небесах сквозь арки дворца Валгаллы в облаках видна луна, за которой гонятся волки.

Что могла сказать молодому трепетному сердцу такая легенда? Где найти ту искру вдохновения, без которой немыслим труд живописца? Как создавать картину, когда в этой теме все чужое, а в душе рождаются другие образы, близкие, родные?

Один за другим тринадцать вынимали приготовленные прошения. Крамской сказал за всех, что они отказываются от участия в конкурсе, просят уволить их из Академии со званием свободных художников.