– Как здоровье, Женя?
Мальчик оборвал его:
– Я не Женя, я Брига…
На этом разговор и кончился. Директор еще какое-то время посидел на краю его кровати, попытался что-то сказать, но Брига молчал, внимательно изучая стену. Местами краска отстала, и из-под ядовитой зелени выглядывала известь. Брига еще в первый вечер пребывания здесь придумал себе забаву: он отковыривал краску, превращая белые «лужицы» в «озера и моря». И пока Владлен Николаевич выталкивал неловкие фразы, Брига настойчиво ковырял ногтем стену. Директор ушел, пожав плечами.
Затем заглянула завуч Лариса Сергеевна с редким лакомством – апельсинами. Они пахли так, что еще несколько дней назад Брига схватил бы оранжевое чудо с жадностью, а сейчас равнодушно смахнул в ящик тумбочки. Кажется, даже вечно каменная Лариса удивилась.
– Ты что же, не хочешь апельсинов? – спросила она и так резко поправила на носу очки, что они вжались в переносицу.
– Нет, – просто ответил он.
– Тебя хорошо кормят?
Брига задумался – он и не замечал, что ел в эти дни, – и согласно кивнул.
– Сладкое дают?
– Дают, – соврал Брига.
– Если скучно, я распоряжусь, завтра сюда телевизор перенесут из учительской.
Лариса сидела на стуле прямая, как палка.
– Не скучно.
– Я хочу узнать… – завуч покашляла в кулак. – Кто это сделал?
– Сам упал.
– Я не про руку.
– А про что? – Брига простодушно распахнул глаза.
Лариса взгляда не выдержала.
– Бедный мальчик, – пробормотала она и отвернулась.
Брига с облегчением вздохнул, когда завуч ушла, осторожно прикрыв за собой дверь. Порой он прислушивался к себе и удивлялся странной пустоте, такой беспросветной, такой бесчувственной. Иногда, правда, просыпалось что-то неясное, заставляющее душу болеть тупо, как заживающий синяк. В такие минуты он старательно, как ученик, решающий сложную задачу, начинал думать о том, что нож можно стырить на кухне, а можно и у Михеича из сторожки. В конце концов, увел же он фонарик! С ножом, конечно, труднее будет: фонарик-то у Михеича на виду был, а лезвие придется поискать.
Бриге было хорошо в своем одиночестве, он никого не хотел видеть, никого… Но ключ повернулся.
– Алена! – радостно ахнула детская еще душа из-под равнодушия, опустошенности и ровной безнадеги. Даже руки радостно взмыли – обнять, прижаться…
– Женечка! – сорвалось с губ Алены.
Радость погасла в темных глазах мальчишки стремительно, как зимний закат. Выцветала открытая щербатая улыбка, уступая место каменному спокойствию. Не знай Алена Женьки раньше, она бы решила то же самое, что и все, кто видел его в эти дни, и также многозначительно покрутила бы пальцем у виска. Взгляд мальчика, обычно живой, озорной и внимательный, замер неподвижно, точно за плечом девушки была не белая дверь в кабинет медика, а безоглядная степь, и смотрел Женька, не видя, за что зацепиться в пустоте. Так старательно смотрел, что даже рот приоткрыл.
– Женя! – испуганно окликнула девушка.
Бриге впервые за эти дни захотелось спрятаться под одеяло. Алена смотрела на него с таким неприкрытым страхом и сочувствием, что где-то внизу живота сладко и болезненно заворочалась слабость, поднялась к самому горлу, и в носу предательски защипало. Брига не выдержал и зарылся лицом в серую наволочку с черным клеймом. Он не будет больше плакать. Не бу-дет!
– Хороший мой! – теплая Аленина ладошка опустилась на стриженный затылок. – Хороший… Сволочи! Господи, какие же они сволочи!
Руки ее побежали нежно по голове, по худым плечам, опять метнулись к голове, родные, добрые.
– Я заберу тебя сегодня, сегодня. Это все пройдет. Вот увидишь, увидишь.
Она и сама уже плакала.
– Заберешь? – Брига скинул кроткие руки и сел в кровати. – Заберешь?
– Да, – кивнула она головой. – На все лето. Поедем в деревню, там мама у меня…
– Нет! – рявкнул Брига. – Нет!
– Что?! – Алена растерялась.
Она почему-то даже не сомневалась, что Женя непременно обрадуется. Но он сидел перед ней, глядя мимо, и упрямо повторял:
– Нет! Нет! Нет!
– Женя, почему? Там хорошо! Там забудешь все.
– Потому, – усмехнулся мальчишка.
Что он мог ответить? Что уезжать ему нельзя, потому что он должен убить Кастета? Что все забыть не выйдет и что он слово дал? И если окажется треплом, ему тогда тот же Генка сможет в миску плюнуть, и он, Брига, это съест. Потому надо или молчать, или делать, что сказал. Разве можно было такое знать Алене? Разве можно так ее пугать?
Услужливое воображение нарисовало Женьке, как бледнеет милое Аленино лицо, опускаются плечи в полосатой кофточке, она плачет, плачет… и что тогда делать? Накатило знакомое отчаянье. Женьке ужасно хотелось встать и оставить этот чертов детдом, – и уехать на все лето с Аленой. Видеть, говорить, смеяться, книги читать – как хорошо, как просто! Только потом все равно возвращаться.
– Да пошла ты… – Брига заорал так резко, что сам испугался собственного голоса, осипшего, жестяного, срывающегося на визг. – Все! Все! Все! Пошли. С жалостью своей. Добрые! Да? Пожалели, да?
Алена отшатнулась. А Брига кричал, не выбирая слов, матерясь нещадно и неумело.
– Женя… Женя… – попыталась она успокоить его.
– Что – Женя?! Я не Женя! Пошла ты… Пошла…
– Алена Дмитриевна! – в дверной проем вломился перепуганный Владлен Николаевич. – Оставьте его. Не дай Бог!
Бриге показалось, что директор даже перекрестился. Он слышал, как удаляются звуки: тяжелые шаги директора и перестук Алениных каблуков, – и вспомнил, какая радость захлестывала его на уроках, когда по коридору звонко цокали эти каблучки. Его Алена… Теперь она уже никогда… Женька со всей силы долбанул кулаком по зеленой стене. Слез не было. Привычная пустота сковала душу. Брига вытянулся на кровати, слизывая кровь с разбитых костяшек.
В учительской, на первом этаже, навзрыд плакала Алена, все повторяя и повторяя:
– Ему плохо! Понимаете? Плохо! Ему очень плохо!.. Я его по имени назвала. А он не принимает имени. Ему очень важно, чтобы имя его забыли.
Владлен Николаевич подносил к ее глазам синий клетчатый платок и гудел:
– Если мы скатимся до кличек, Алена Дмитриевна, детдом превратится в зону. Нам же надо сохранять принятые правила… Непреложный устав человеческих отношений… Дружная семья.
Круглые слова ударялись в стену и отскакивали, никого не задевая.
Глава 7
Ночка темная, финский нож
Нож – самодельный, с хлипкой рукояткой – Брига добыл неожиданно легко. Укрепил его куском изоленты, заточил – и оружие вышло хоть куда. «Хрясь!» – звучно входил он в картошку, украденную на кухне. Проникнуть туда было несложно: замок гвоздем вскрыл – и айда. А картоха – вот она, в ящике, а в баке еще и чищенная на утро. Но зачем Бриге чищеная? И конфеты ему ни к чему, хотя хотелось, ой как хотелось. Но это было уже воровство. А картошка – это не кража совсем, это для дела. «Хрясь!» – ножик в глазастый клубень. «Хрясь!» А перед глазами лицо Кастетово, с узким, щелочкой, ртом и глазами, перепуганными насмерть. Хрясь! – под ребро или в горло. Приговорил его Брига. Все. Мысль эта кружила голову горячим и сладким хмелем. И в кухню забираться было забавно и страшно – ах, хорошо!
Главное теперь было не показывать виду до времени. Пусть глаза отводят, пусть шепчутся за спиной. Вон, Пусть Генка с соседней койки ушел, и все-то бочком, бочком мимо. И кодла кастетовская вдогонку ржет. Пу-у-усть.
– Хрясь! – нож в картошку. Белеет Кастет – и на пол. Молчит обалдевший Рыжий. Тишина. Тишина. Это вам за Женечку. За Женечку. А так что ж, все как всегда. И на зарядке голосок к небу:
– Всем, всем на большой планете людям войны не нужны…
Еще и на линейке спел. Зал был полон, переполнен, и сцена с обшарпанным полом, и Кастет во втором ряду, шестой слева. Рубашечка белая, ворот распахнут и видно, как острый кадык торчит. Вот в этот-то кадык – хрясь! – чтоб кровью умылся… А пока чисто и звонко:
