Но Музак уже вскинул руки над клавишами и замер, творчески печальный, только пальцы трясутся, да лавровым листом воняет более обычного.
Женька взялся за микрофон, единственный, а потому заезженный донельзя. Тот отчаянно зафонил. Музак испуганно обернулся, но Брига уже начал:
– Слава борцам, что за правду вставали!
Музак дернулся: по всему выходило, что тональность, взятая им, на порядок ниже звонкого мальчишеского голоса. Нервные пальцы скакнули через ряд клавишей и кинулись догонять удравшую песню. Брига подождал, промычал, типа так задумано. И подхватил уже в такт с Музаком:
– Партию нашу они создавали…
И чуть не подавился: перенервничавший музыкальный руководитель играл что угодно, только не вариант, предложенный Женьке к изучению. Мелодия скакала теперь чересчур высоко, печальной торжественности не было и в помине. И Брига радостно вывел уже на пределе:
Под солнцем Родины мы крепнем год от года,
Мы беззаветно делу Ленина верны.
Микрофону такие высоты и не снились; он завизжал, инструктор брезгливо задергал бровями, но директор застыл истуканом со скорбной миной, только коленкой дергая в такт шустрой мелодии. Все вроде утряслось, но тут Брига начал второй куплет:
– Партия наши народы споила…
Музак вдруг замер.
– Сплотила! – зашипел, забыв про пианино.
Инструктор поперхнулся. Грохнул смехом строй детдомовцев.
– В братский единый союз трудовой, – невозмутимо пропел Брига.
– Хватит! Хватит! – взвыл инструктор. – Ты нарочно? Да? Вы слышали? Да?
У Владлена по шее пошли алые пятна, но он спросил безмятежно:
– Что, Александр Викторович?
– Партия наши народы споила! – рявкнул инструктор.
– Правда?
Строй воспитанников уже не ржал – он гоготал, бушевал, хрипел… Перепуганные воспитатели метались, успокаивая детей. Но по рядам от понявших к непонявшим пошла гулять случайная, невольная шутка; кто-то остроумный сходу добавил еще две строчки, заменив «братский единый союз» на совершенно нецензурное.
Инструктор сорвался с места, следом засеменил Владлен Николаевич, обернулся на ходу, выразительно кивнул в сторону Бриги. Женька понял: карцера не избежать.
Карцер по науке назывался «комнатой временной изоляции». Ох, как бы удивился Брига, да и остальные дети, узнай они, что цель этой комнаты – помочь перевозбужденным воспитанникам привести свое психическое состояние в норму. Видимо, именно с этой целью окно здесь закрасили темно-зеленым, точно в женской бане, и наглухо зарешетили. Сквозь него даже солнечный свет казался призрачным, точно прошедшим сквозь толщу воды; может, поэтому, а может, из-за невыводимой плесени на сырых стенах, остряки звали карцер аквариумом. Сегодня рыбкой работал Брига. Вторая койка пустовала, впрочем, узник был несказанно рад этому. Обычно ее временно занимал кто-либо из старшаков, и забрасывали его для посильного вразумления провинившегося середняка или младшака старым дедовским способом. Следы таких бесед не сходили долго, но с воспитателей взятки гладки, ну, поссорились дети, что с них взять.
Впрочем, Бригу не трогали: брезговали. Он был вне закона, вне общего стада. Ох, как ему хотелось, чтоб кто-нибудь не выдержал – кинулся драться, разбил бы стеклянный колпак отчуждения. Но нет, не разбил бы… Колпак поднялся и похоронил бы обоих. Неприкасаемые…
На ум пришел пацаненок, славный такой:
– А что такое символ?
– Символ, блин… Это такая фигня, на которую все смотрят и думают о чем-то ином. Вот я пацан, вроде Брига, а на самом деле – символ полного дерьма. И ты меня не трожь – замажешься, вонять будет.
Брига перевернулся на спину, закинув руки под голову (подушек в карцере не было, простыней тоже – только матрас и байковое одеяло). «А что такое символ?» – мальчишка смотрел доверчиво, у новичков всегда такие глаза. Но ничего, поживет, будет глядеть по-другому. Вот пару раз середняки погоняют, Рыжий врежет…
«А интересно, – подумал Брига. – Когда-нибудь так будет, чтоб не били совсем? Как в Алениных книжках… Как там? Один за всех, и все за одного. Мсье д’Артаньян, я вызываю вас на дуэль! Я приношу извинения, если погибну ранее, чем смогу сразиться с вами. Один за всех, и все за одного. Один против всех. И все на одного. Наверное, если кто-то взял бы да и сказал: „Я больше не буду бить младших!“, то старшаки точно его бы отлупили. А младшаки смотрели бы. А может, не смотрели бы… Может. Надо подумать».
Брига закачался на пружинистой сетке, мурлыча под нос:
– Партия наши народы споила…
И далее, согласно вольному детдомовскому переводу.
Глава 14
И десять копеек сдачи
Алексей Игоревич курил нервно, жадно. Брига проглотил слюну. У него было еще четыре «Беломорины», но ведь пока до них доберешься…
– С начала проиграть?
– Не стоит. Не стоит. Ты сегодня ел?
– Ел, – сказал торопливо.
Он мог бы ухватиться за предложение, пустить слезу: мол, с карцухи, хлеб и вода… С кем-то другим – да, легко! А с Алексеем Игоревичем – не мог.
– А почему спросили-то? – поинтересовался Женька.
– Я хочу понять, что у тебя в голове, что? Там должна быть музыка, но там что-то другое и, видимо, крайне важное. Я не хотел тебя обидеть. Но если ты голоден, то мне тебя проще накормить, чем впустую терять время…
– А почему голоден-то? Жрал я сегодня эту… толченку и котлеты.
Алексей Игоревич промолчал. То, что мальчишка весь в своих мыслях, он понял, но расспрашивать не стал: знал и то, что ничем не сможет помочь, и то, что мальчик все равно ничего не расскажет, пока сам не захочет.
– Пойдем-ка чай пить!
В просторной квартире Алексея Игоревича все стены были увешаны грамотами и фотографиями. Вот сам педагог; вот мальчишки с баянами. Пацаны чуток постарше Бриги, затянутые в хвостатые фраки, с бабочками на горле. Они наверно не витали в облаках, не думали о котлетах, серьезные ребята…
– Алексей Игоревич!
– Слушаю! – отозвался преподаватель уже из кухни.
– А почему вы решили, что я о своем думаю?
– Я не решил – я знаю. А если б и не знал, баян бы рассказал: он ведь чувствует все, понимаешь? Он живой, он дышит. Вот смотри, сколько есть инструментов различных: струнные, клавишные, духовые, – но дышат только баян, гармонь, аккордеон. Вот сколько лет живу, столько и удивляюсь. Да, живой. Ты вот сегодня все верно делал, но – как бы тебе объяснить? – схематически, что ли… То есть заученно. Вот в «Дождике» через терцию скаканул – и не заметил. А дождик у нас легкий, летний дождик, не надо его превращать в снегопад. А раз к низам потянуло, значит, и мысли тяжелые… Верно, Бриг?
Так музыкант называл мальчика – Женька напоминал ему маленький кораблик, летящий под всеми парусами по огромному морю. И не было у Алексея Игоревича уверенности в том, что Бриг не свернет в тесную бухту или не сгинет в волнах.
– Сдал меня баян с потрохами! – рассмеялся мальчишка.
– Можно и так сказать. Надеюсь, мы не будем ему за это темную устраивать?
– Нет! – Бриге вдруг очень понравилась мысль, что баян живой; он будто и сам давно знал об этом, да забыл.
– А сахар-то у нас кончился, молодой человек, – озадаченно проговорил Алексей Игоревич. – Сбегаешь?
Брига кивнул головой. Хватанул рубль, довольный возможностью хоть чем-то отблагодарить… и замер.
– А…а… не боитесь?
– Чего? – у преподавателя дрогнула в руках вазочка с печеньем.
– Что я с вашим рублем удеру?
«Шутит, что ли?»
Но Бриг смотрел настороженно.
«Что происходит в этой душе, чистой душе, что он сам себе и всему миру доверять боится? Железный молох, перемалывающий души, – вот что такое твой детдом», – подумал Алексей Игоревич, захотелось приподнять упрямую голову мальчишки и заглянуть, что там на самом донышке глаз.
– Я понял. Да. То есть нет. Видишь ли, во-первых, у меня не было причин тебе не доверять, а во-вторых, рубль не такие великие деньги, чтобы ты рисковал из-за них потерять мое уважение. Так?
