Брига посмотрел на музыканта снизу вверх, в упор:

– Зря я спросил?

– Нет, отчего же. Иногда лучше спросить прямо, чем сомневаться. Давай, друг, поторапливайся. Не мне же, старику, мчаться.

Женьке захотелось кинуться к Алексею Игоревичу, обнять его, но он сдержался и рванул в коридор. Летел вниз по лестнице, сжимая в кармане желтоватую бумажку с носатой единицей, и было ему стыдно и хорошо. «Хотя почему стыдно? Сказано же: лучше спросить. Просто-то все как!»

Улица дохнула морозно. По аллее до гастронома было всего ничего, легконогому две минуты бега. Женька несся, обгоняя спешащих прохожих, и успевал подбегать к густым шарам заснеженных кустов, дергать шероховатые ветки и отскакивать из-под снежного душа. В душе светило солнце, над головой распахнулось зимнее небо; рубль в кармане грел пальто, как пуховый шарф.

У входа в гастроном Женька остановился, поправил одежду. «Чего так расскакался? Не десять лет уже!» – но солидности хватило на три шага, от двери к прилавку.

– Мне килограмм сахара, – улыбнулся он, переводя дыхание.

Тетка за прилавком, рослая, необъятная, в высоком колпаке с сероватым кружевом, зевнула:

– Рафина-а-ад-песо-о-о-к?..

Именно так «рафинадпесок». Нос у нее был мясистый, и сама она была мрачнее тучи. Женька улыбнулся от души, на весь свет, промороженный, выстуженный ноябрем.

– Песок, но рафинадный.

Тетка сморщилась, как клюквенного киселя столовского хватанула.

– Ой, не пудри мозги, чего тебе?

– Песок саха́рный. Из Сахары песок.

И тут же представил, как лежит он горами, желтый-желтый песок, привезенный из далекой пустыни, где вечная жара и только верблюды ходят туда-сюда – и внезапно подмигнул тетке, сам от себя не ожидая. Та растянула губы, сведенные в куриную гузку.

– Саха́рный так саха́рный. Девяносто копеек с тебя, шутничок. Ох, вырастет – держитесь, девки!

И вдруг потянулась к Женьке, к самому его уху, разлив тяжелую грудь по прилавку:

– А краснеть-то отвыкай, симпатишный, не любят девки стыдливых. Отвыкнешь?

– Постараюсь, – хмыкнул Брига; но где-то внизу живота сладко екнуло от сомнительного комплимента.

– Ишь, постарается он!

Тетка насыпала сахар, откидывая влажные комки, и все улыбалась. За Женькой встала очередь: старичок в сером пальтишке, дамочка какая-то. Брига вытащил рубль, разгладил на ладошке…

– Бригунец!

Брига машинально втянул голову в плечи. Ларисин голос трудно было не узнать – звенящий, дребезжащий, как пустые стаканы на разносе в столовой. Завуч протирала платком запотевшие очки. «Надо же: без очков, что ли, разглядела?» – удивился Брига.

– Обождите! – властно сказала завуч продавщице. У той рука с совком над пакетом застыла.

И громко спросила у Бриги:

– Ты где деньги взял?

– Алексей Игоревич дал, за сахаром сбегать.

Лариса Сергеевна знала, что деньги у детдомовцев бывают в трех случаях: если кто из родни привезет, и, несмотря на запрет, спрячет; если выпросят у кого; или если украдут.

Женька покраснел: и не виноват был, а чувствовал себя, будто его за руку в чужом кармане поймали.

– Это не мои деньги… – пробормотал мальчик.

– Ясно, что не твои. Давай сюда рубль, разберемся!

– А что разбираться, – протянула продавщица. – Если бы украл, он бы не сахар брал, а конфеты или сигареты клянчил. Я таких сразу вижу. Так будете платить?

Женька с надеждой глянул на завуча. Но Лариса Сергеевна проглотила замечание продавщицы, как удав кролика, даже выщипанной бровью не повела.

– Отдай мне рубль, – произнесла она четко.

– Не дам! – выпалил Брига.

Лариса на миг замерла.

– Что значит «не дам»?

– Господи, да не крал он их, говорю же! – всплеснула руками продавщица. – Пятнадцать лет в торговле – уж я-то знаю! Так что с сахаром?

– В торговле, но не в системе государственного воспитания, – отчеканила завуч, плотно прижала очки к переносице и пояснила громким шепотом: – Он из детдома – это особый контингент…

– Да уж вижу, что не из академии, – завелась продавщица. – Ручки-то уберите, женщина, раз я сказала, что он не крал! Давай, малец, твой рубль…

Брига протянул купюру, но Ларица сцапала ее – и в кошелек:

– Уберите ваш сахар!

Ненависть безудержно захлестывала мальчика – до спазма в горле. Он сжал кулаки и, как Алена учила, начал считать про себя: «Один, два, три, четыре…»

– Бери, малец! – Тетка отправила кулек в серой бумаге через прилавок.

– Мы не собираемся за него платить! – взвизгнула завуч.

«Пять, шесть, семь…»

– А и не плати! – уперла руки в бока продавщица. – Не обеднею, поди!

– Не задерживайте очередь! – вяло запротестовал кто-то сзади.

– И десять копеек сдачи! – победно выкрикнула продавщица, шмякнув гривенник на прилавок. – Что ли не знаю я таких? Да я сама казенная! Ин-ку-ба-тор-ская!

– Не знаете! Вот он, – Лариса тряхнула мальчишку за плечо, – человека чуть не убил. А вы говорите…

Брига резко рванулся и с размаха швырнул пакет в лицо Ларисе.

Куда он летел? От кого бежал? Просто мчался наугад сквозь торопливо сгущающиеся сумерки. И когда перед глазами вырос знакомый высоченный забор с рядом пятиконечных звездочек на пиках, удивился: ведь не в детдом спешил, нет. Или ноги дорогу знают?

Мальчик опустился на скамейку: «Алексей Игоревич ждет. „У меня не было поводов тебе не доверять“. Теперь будут. Уже и Алена, небось, пришла». Женька думал о том, что сейчас в доме учителя – суматоха: до гастронома рукой подать, а сколько он уже шастает. Назад идти – как? Ни денег, ни сахара. «Ладно, до утра Лариса не успеет рассказать… А завтра надо будет где-то деньги искать. Только бы пораньше улизнуть с зарядки. Потом хрен уйдешь: закроют в карцер дня на три как минимум». Женьке вспомнилось пораженное Ларисино лицо. «Может, и на пять. А ведь нельзя в детдом, – кольнуло вдруг. – Нельзя».

Владлен чертил звездочки и пирамидки. Острые, угловатые, неровные, они теснились на странице дорогого, презентованного на юбилей блокнота в кожаном переплете, лезли за золотые межи полей: им было тесно на одном листочке. Но директору то ли жаль было дорогой бумаги, то ли лень было перевернуть страницу – он просто водил тяжелой ручкой, прокладывая все новые линии, не думая, потому что даже думать было страшно. Он не обладал замечательным наивом Алены и знал, что не сегодня – завтра ему позвонят, и сухой металлический голос сообщит, что предположительно тела воспитанников детского дома обнаружены – какая разница где? В коллекторе, под мостом, в подвале, в кочегарке… где бы ни нашли. Потом будет опознание, серую простынь сдернут с посиневшего детского лица, а потом начнется самое страшное: судилища. Гороно, Крайоно… оно, оно. Исполкомы всех мастей и рангов, городской, краевой, все эти партийные рожи. Поэтапное четвертование на всех ступенях власти. За что? За то, что нет и быть не может силы, которая удержала бы «бегунков» на коротком поводке? Или, скорее, за то, что не удалось скрыть факт побега?

«Они бегут всегда, всегда… кто-нибудь куда-нибудь, не ведая страха. Впрочем, есть ли у них мозги, чтоб испугаться? Только какая-то волчья тоска, непонятная темная… Говоришь с ними, а глаза пустые – у всех до одного. Точно им и взгляды выдавали, как одежду, одинаковые, лишь бы по размеру подошли. На воспитанниц и воспитанников. А за глазами этими – что? Знать бы их мысли… Хотя – зачем?»

Зачем Владлену было знать, из-за чего Бригунец сорвался зимой? И более того, зачем прихватил с собой Савченко? И зачем Савченко пошел с Бригунцом, если бежать им было некуда, родственников в городе не было ни у того, ни у другого? Обычно дети срывались к тетям, дядям, мамашам, если вдруг узнавали, что те объявились. Впрочем, и просто так ни к кому тоже бежали. Но летом, черт возьми, летом! Когда можно было спать под кустом в парке или товарняком махнуть в соседний Иркутск. Понятно, что ехали детдомовцы в Москву, всегда в Москву, а снимали их с поезда в Иркутске, Абакане, Чите… Даже из Владивостока возвращали. «Детдомовцы – башка забита мечтами. Здесь каждый о себе придумает сказку, поверит в нее и попрется потом вдогонку за фантазиями».