– Каторжный?

– К каторге приписан.

– А кто такой?

– Убивец.

– Из здешних?

– Нет, дальний… Из артельных… С чугунки… На чугунке работала артель-то…

– С чего ж это?

– Разно болтают…

– Знамо, не от добра…

Наконец поезд приблизился настолько, что можно было рассмотреть сидевшего на дрогах. Толпа сотнями глаз уставилась на обвиненного: это был молодой, не особенно здоровый мужик; лицо худое, весноватое; жиденькая бородка красиво обрамляла лицо; глаза полузакрыты; голова наклонена. При каждом ухабе, при каждом толчке он всем корпусом покачивался вместе с дрогами, как будто мускулы у него были расслаблены. За дрогами шли, спотыкаясь, две крестьянки с узелками: одна старая, другая молодая. Поезд заключал хромой, дряхлый старик с жиденькой седой бородкой; он торопливо ковылял, что-то бормоча себе под нос, и широко размахивал искалеченною ногой и толстою палкой, на которую упирался. Недоуздок весь был внимание; он не мог оторвать глаз от преступника, и чем ближе подвигались дроги, тем яснее ощущал он какое-то незнакомое ему прежде волнение: он не мог понять, отчего это с ним. Ему припомнилось, что он то же самое видел лет пятнадцать тому назад; но тогда была «кобыла», тогда он сам был мал… Недоуздок невольно бросил взгляд на помост: на нем «кобылы» не было. Между тем, пока сходил с дрог преступник, пока молча делались приготовления на помосте, кучка любопытствующих обступила хромого старика и двух женщин.

– Сродственники будете? – спрашивали их.

– Родные… Сын будет.

– Ай-ай-ай! Горе какое! Что же это с ним у вас?

– Божье дело! Божье дело! – проговорил старик в изнеможении, обеими руками упираясь на костыль и низко опустив голову. Он тяжело вздохнул раз, другой и остался неподвижен: казалось, натрудившиеся члены застыли.

– Старик, а старик! Дяденька! Скажешь, что ль? – приставала к нему какая-то бойкая торговка.

– Оставьте его! Чего пристали?.. Видите, чай, тут горе замерло! – сказал кто-то.

Пеньковцы обернулись к старику: он стоял неподвижно, и только костыль подрагивал у него в руках.

Но бойкая торговка не унималась. Она допрашивала крестьянок. Крестьянки плакали и робели пред толпой.

– А ты не бойся, рассказывай… Нам ведь что!.. Нам только что из любопытства! – поощряли любопытные торговки.

– Недоимошники мы, – начала несмело старуха, – а у нас недоимошники все от мира в работу сдаются артельщикам… Артельщики за них подати внесут, а они к ним в работу, в правленьи, приписываются. Хошь не хошь – идешь… Артельщики их на чугунки справляют… На пристани… Так случилось, что нашего что ни год – к одному артельщику приписывали… Говорили мы волостному: «Ослобоните хошь годок, домом не справимся». А у него детки пошли… Жена молодайка… Ну, одначе, угнали… На чугунке они землю рыли… Осень стояла бедовая… По колени вода, в сараях – холод… Хворь пошла… Наш и подговорил артель убежать…. Прослышал он к тому, что артельщик похвалялся его молодайку смутить… Ну, бежали… Тут их вскорости поймали, на место опять вернули… Две недели их запертыми держали, потом на работы вывели… Тут приказчик этот над нашим надсмеялся… А к вечеру его, артельщика-то, в яме нашли. Голова проломлена. Говорят, это Ванюша-то его…

Внятно слушали этот рассказ пеньковцы, между тем как глаза их пристально всматривались в «недоимошника». Он стоял у позорного столба, голова низко наклонена к груди, глаза закрыты; он не смотрел ни разу на толпу.

Только что мундирный человек начал читать, как откуда-то взявшийся изорванный «картуз» в валеных калошах вдруг крикнул, расталкивая толпу:

– Посторонитесь, посторонитесь! Присяжные здесь! Господа присяжные! Вперед!

Преступник поднял голову.

– Братцы, уйдем! Грех нам здесь стоять! – сказал Лука Трофимыч и перекрестился. Пеньковцы тоже перекрестились и, повернувшись к эшафоту, наклонив головы, вышли из толпы.

– Ванюшка!.. Что ты не потерпел, глупыш? – раздалось сзади их тихое восклицание, тут же поглощенное надорванным плачем.

Они обернулись: неподвижная фигура хромого старика отца стояла в той же позе, только все тело теперь вздрагивало, словно внутри его что-то переливалось. Еремей Горшок еще раз истово перекрестился.

В эту минуту присяжные сознали, что они уже с некоторых пор потеряли связь с «толпой».

Пеньковцы неторопливо опять двинулись было по Московской улице, как неожиданно сзади их раздались знакомые голоса:

– А это наши!.. Пеньковские… Гляди-кось!

– Они самые!.. Земляки! – окрикнул их голос. Пеньковцы обернулись; к ним подходили двое фабричных с широкими улыбками, махая руками.

– Вот оно, бог-то привел где! – сказали и пеньковцы, озарившись тою же улыбкой. – Давно ли вы здесь?

– Почитай, полгода работаем… Вы как?.. Домишки наши что?

– Бог терпит пока.

– Ну, коли терпит, жить можно… Живы?

– Живы, все живы.

– Хлеб-то есть?

– Есть. До святой, так думаем, дотянем, ежели поосторожней… Ну, а там…

– Там мы пришлем… Скажите, чтоб не жались очень-то… Мы по десятке вышлем, прикупят… Ну, и слава те, господи!.. Больше хошь и не спрашивай! А вы как здесь? Вот здесь и забыли совсем… Очень уж рады вестям-то… Давно не получали…

– Мы здесь повинность правим…

– Присяжную?

– Присяжную.

– Ну-ну!.. Судьи, значит, вы теперь почетные! Вот как!.. И ты, Петра, в судьях?

– Как же!

– Рад?.. Эх, хоть бы разок когда судьей побывать! – заметил один из фабричных.

– Радости мало, брат. То же и мы сначала-то полагали…

– Ну-у? Что так?

– Тяжело…

– Тяжело? – удивились фабричные.

– Недовольны нами. Плохо, говорят, мы судим… Судили бы, говорят, по деревням, а то в город залезли. Только и слышишь: серяки да серяки-неотесы… Дураки сиволапые.

– Пущай их! Вам что? Собаки лают – ветер носит… Вы вот не привыкли… А нам так это совсем нипочем. У нас своя гордость есть-тоже рыло всякому не подставим!

– Это так… Да главное дело в том, как тебе в ушито постоянно трубят, что ты глуп, так и сам привыкнешь, и самому тебе думается. Какой ежели и был умишко, и тот потеряешь, и в тот веры решишься. Спознать-то себя времени не дадут. А уж ежели веру в себя потерял, какой уж тут судья!.. Грех такому судье быть!

– Какой уж тут судья! – согласились фабричные. – Да что мы, братцы, на холоду-то стоим!.. Это на радостях-то!.. Ну, дураки же мы… Земляки, пойдемте, хоть мы вас чайком попоим…

– Нет. Зачем же? – проговорил трусливо Лука Трофимыч.

– Что вы, братцы!.. Как «зачем»? Ведь нам не вчастую приходится чай-то с земляками распивать… Нынче ж праздник.

Присяжные и фабричные направились к трактиру политичного гласного.

– А у нас несчастие, – говорили пеньковцы по дороге.

– Ой? Не дай бог! Что такое?

– Старичка вот мы сегодня в больницу свалили… Настудился по дороге. Фомушку-то, знаете?

– Как не знать… Это благодушного-то?

– Он, он самый!

– Экая жалость! А уж кому быть судьей, так это ему… Как же так? Неуж пешком вы?

– Пешковыми.

– Ну, за это мы вас не похвалим. Всегда вы, деревенские, прижимисты. Человека не познобили бы…

– Точно, что поприжались немного… на этот раз, Недоимку внесли… Потрава тут у нас случилась, так судились, судились…

– Чай, поди, вдесятеро с писарями в кабаках пропили, как суды-то шли?

– Нет, оно точно что – капиталов мало.

– Нам бы отписали… Мы на это дело не постоим! Через год, что ли, очередь-то приходится? Али у нас денег нет! – шутливо ударил один из фабричных по карману с медяками. – Нас не обижайте!

Все улыбнулись, как улыбаются на героя-ребенка, храбро выступающего в бумажном шлеме с деревянною саблей.

– Братцы, неравно старичок долго проваляется в больнице-то, вы уж присмотрите за ним. Понаведайтесь.

– Что вы говорите!.. Разве мы не мужики?.. Нас не обижайте… Мы бы вот, пожалуй, и к себе взяли его, да у самих такие бараки, что ни день – в больницу таскают… Кабы дворцы-то наши получше были, да хоша малую отдышку при работе, так жить можно… И молодух бы выписали. Мы не требовательны… Скажите молодайкам: ждут, мол, управляющий сменится, полегче будет; с бабами, слышь, жить будет можно… Управляющий новый, слышь, хозяина уговорил, что рабочий при бабе вдвое здоровее… И лекарь тут молодой приехал – тоже сказывает, что хозяину вдвое наработают, коли ежели рабочему хошь часок лишний отдышки при семействе дать да малую копейку на эту семью накинуть…