Ее любимый не сопротивлялся. Он не пытался ее удержать, как-то помешать ей. Он лишь бессильно уронил руки и безвольно опустил на грудь голову. И было в этом его жесте столько тихой покорности, тоски и боли, что Антонине Захаровне стало вдруг его безмерно жаль, как будто она его только что чем-то незаслуженно обидела, оттолкнула, предала...

Ей захотелось его как-то утешить, успокоить, сказать что-то хорошее, приятное, но она не знала, что.

— Прости меня! — вдруг неожиданно вырвалось у нее. Он с удивлением поднял глаза.

— Что ты, милая! — с бесконечной любовью и состраданием глядя на нее, тихо произнес он. — Это ты меня прости. За все! За все годы без меня. За то, что я ушел тогда. Но знаешь, любимая, я ведь не мог остаться!..

— Ты меня любишь? — замирая, спросила Антонина Захаровна.

— Люблю ли я тебя?! — с горечью воскликнул он. — Я люблю тебя так, как могут любить одни только боги! Или демоны. Даже сильнее! Даже еще больше!!

— Больше?.. — как эхо, зачарованно откликнулась Антонина Захаровна.

Ей хотелось слушать и слушать его, еще и еще. Смотреть, любоваться им, упиваться звуками его голоса. Чтобы он говорил и говорил, рассказывал и рассказывал о своей великой любви к ней!.. Божественной! Дьявольской. Демонической!

— Больше! — с еще большей горечью глухо подтвердил он. — Больше, чем дозволено даже богам. Я оставил тебе свой амулет, хотя и не должен был, не смел этого делать...

— Но почему же ты все-таки тогда ушел?! — с укором и переполненным слезами сердцем переспросила Антонина Захаровна. — Ты боялся наказания?

— Я ничего не боюсь, женщина! Ничего и никого! — гневно вскинул он голову, и Антонине Захаровне вдруг почудилось на мгновенье, что у ее возлюбленного выросли за спиной два огромных черных крыла, а на его точеном мраморно-прекрасном лице промелькнуло на миг что-то до такой степени властное, дикое, непокорное, неукротимо- гордое и надменное, что она даже отпрянула невольно и зажмурилась слегка, как от вспышки яркого света.

У нее захватило дыхание, настолько он был в этот момент божественно-величественен и дьявольски-красив. Да! Это был ангел. Пусть и падший. За которым можно было пойти куда угодно. Даже в ад.

— Тогда почему же?.. — задыхаясь и теряя уже и самообладание и рассудок от захлестывающей всю ее, все ее существо, волны нестерпимого восторга и блаженства, еле слышно прошептала она. — Почему?!..

Он опустил глаза. Потом, после паузы, показавшейся женщине вечностью, медленно-медленно поднял их, и взгляд его, светлый, лучистый и прозрачный, вторгался, казалось, прямо в душу.

— Я боялся за тебя, любимая, — с неизъяснимой нежностью произнес он, и Антонина Захаровна увидела, что глаза его слегка увлажнились и заблестели, и взгляд затуманился.

— За меня?.. — безвольно переспросила Антонина Захаровна, чувствуя ясно и бесповоротно, что она не только фигурку, но и самою себя с радостью отдает ему сейчас по первому его слову, что самое большое ее желание — это самой стать его рабой, служанкой, прислугой, кем угодно! лишь бы только видеть его хоть время от времени, лишь бы быть иногда рядом с ним, около него! Любоваться на него, слышать его голос. Такое это огромное, безмерное, немыслимое, ни с чем не сравнимое счастье!

— За тебя, любимая.., — с грустью повторил он и печально потупил взор. — Моя любовь как смерч, как вихрь, как лавина, как ураган!! Как лесной пожар! Она сжигает душу дотла, перемалывает ее, прокатывается по ней, не оставляя после себя ничего, кроме золы и пепла! Смертным нельзя любить богов.

Антонину Захаровну душили слезы, сладкие слезы безумия, восторга, нежности! Слезы катились по ее щекам, капали на кресло, на платье, на фигурку... Ей было так хорошо, как не было еще никогда в жизни! Даже тогда.., давно... когда они были вместе. Она даже не представляла себе, что такое вообще возможно!

Перед глазами у нее все медленно поплыло, закружилось; и она почувствовала, что летит, летит в какую-то бездонную, бесконечную пропасть...

Повинуясь мгновенному, безотчетному толчку она внезапно схватила фигурку и порывисто протянула ее своему возлюбленному. На! возьми!..

Тот тихо, нерешительно, с какой-то робкой, трогательной, детской полуулыбкой бережно принял амулет у нее из рук и поднял на женщину сияющие глаза.

Антонина Захаровна не могла больше выдерживать. Ей казалось, что еще мгновенье — и сердце у нее разорвется от непереносимого совершенно, страшного, нечеловеческого счастья!

— Свободен! Свободен! — изнемогая от переполнявших ее чувств, страстно и исступленно зашептала она, дрожа всем телом и бросаясь на шею своему богу, своему кумиру, своему...

Но руки ее объяли лишь пустоту, а сама Антонина Захаровна, потеряв равновесие, неловко шлепнулась на пол, сильно и со всего маху ударившись об него грудью и головой. Несчастная женщина даже не поняла сначала, что произошло. Она сгоряча вскочила и, не обращая внимания на острую боль в груди и в левом боку, принялась лихорадочно озираться в поисках своего бывшего любовника. И тут же снова бессильно рухнула в кресло и разрыдалась.

Комната была пуста. Ее возлюбленный исчез.

* * *

Антонина Захаровна не помнила, как она вернулась домой. К вечеру у нее резко поднялась температура, она впала в беспамятство, забытье, начала бредить и через три дня умерла, так и не приходя в сознание.

— Нет, нет!.. Я не верю Вам!.. Зачем Вы меня обманываете?!.. Он не мог остаться! Не мог!! — это были ее последние слова.

* * *

И спросил у Люцифера Его Сын:

— Сказано в Книге Бытия, что когда Господь увидел, что сыны Божии стали брать дочерей человеческих себе в жены, и они стали рожать им исполинов, и что велико развращение человеков на Земле, то раскаялся Господь, что создал человек на Земле, и восскорбел в сердце Своем, и сказал: истреблю с лица земли человеков.

Почему же Бог не мог просто запретить Своим Сынам брать в жены дочерей человеческих, вместо того, чтобы уничтожать всех людей?

И ответил, захохотав, Люцифер Своему Сыну:

— Запретить?! Как можно Мне что-то запретить?

И спросил у Люцифера Его Сын, весьма удивленный:

— А разве Ты — тоже Сын Божий?

И ответил с горечью Люцифер:

— Да. «Был день, когда пришли сыны Божии предстать пред Господа, между ними пришел и Сатана предстать пред Господа». Книга Иова, глава вторая, стих первый.

И настал двадцать пятый день.

И спросил у Люцифера Его Сын:

— Кто хуже: трус или предатель?

И ответил, рассмеявшись, Люцифер Своему Сыну:

— Оба хуже.

«И сказал Господь сатане: вот, все, что у него, в руке твоей;

только на него не простирай руки твоей».

Книга Иова

— Слушай, мужик, шел бы ты отсюда, а? — терпение Годышева подходило к концу.

— Дело Ваше, Иван Данилович, — пожал плечами мужчина. — Но советую отнестись к моим словам серьезно. А то как бы не пришлось потом локти кусать. Впрочем, повторяю, дело Ваше. Всего хорошего! — мужчина лучезарно улыбнулся на прощанье Годышеву, круто повернулся и бесследно исчез в толпе.

Годышев некоторое время смотрел ему вслед, потом в сердцах сплюнул и двинулся дальше.

Это, называется, сходил за хлебушком! — злобно пробормотал он. — Блядь, в кои-то веки решил!.. Прогулялся! И откуда только эти психи берутся? И ведь не к кому-нибудь он подошел, а именно ко мне! Твою мать!! Чем это я ему так, интересно, приглянулся? Рожа у меня, что ль, такая? Располагающая к дружескому общению? Козел, блядь! Может, пьяный? — засомневался вдруг Годышев и даже шаг слегка замедлил. — Да нет, трезвый вроде... — все же после некоторых колебаний решил он. — Не похож он на пьяного... Да и не пахло от него. Я бы почувствовал... Хотя, может, обдолбанный или обкуренный. Под дозой. Наркоша какой-нибудь, — Годышев в раздумье пожевал губами. — Да нет, на нарка вроде тоже не похож... — с сожалением вынужден был признать он. — Что я, нарков не видел? Он... он... — Годышев в затруднении остановился и задумчиво почесал голову. — Странный он какой-то... Хуй его знает. Что-то в нем не то... Глаза, что ли?.. Смотрит на тебя — не по себе становится.., — Годышев еще раз сплюнул и витиевато выругался. — Да ладно, чего я об этом думаю?! Голову себе забиваю. Нашел о чем думать! Мало ли мудаков на свете! Пророк, блядь! Нострадамус долбаный! Да пошел он!!.. — Годышев сердито пнул ногой валявшийся на дороге камешек и пошел покупать хлеб.