К середине «нулевых» Гуря, кормящий двоих детей и подкармливающий любовницу, окончательно утомившись честной халтурой на пять редакций одновременно, и сам решил не перечить ходу истории. И согласился на полусинекуру с прекрасной зарплатой в гламурном (уже к миллениуму это словцо сменило «стильный» в качестве пароля для взаимного опознания мудаков) журнале «Metrosexual».
Но оказалось, что Леня недооценил степень если не собственной адаптивности, то чуждости бумажной дольче виты энд габбаны причинно-следственной логике, ньютоновой физике, органической химии и всему мало-мальски человеческому — в этом потустороннем пространстве с его потусторонними законами психически здоровому теплокровному плацентарному позвоночному делать было все-таки совсем, совсем нечего.
Тоска по осмысленной деятельности и свободному самовыражению (выработанный некогда рефлекс публицистического высказывания до сих пор давал иногда о себе знать) занесла было Гурвича в считающуюся единственной истинно независимой декларативно-оппозиционную «Свежую газету». Быстро выяснилось, однако, что в ней исповедуют не только свободу от путинского диктата, но и свободу от обязательств по отношению к авторам, в первую очередь, разумеется, — денежных. Полагая, очевидно, что в благородной схватке с кровавым режимом пошлый разговор о бабле категорически неуместен. На практике это выглядело так: сотрудникам, которые газете были нужны больше, чем газета им, главред выдавал долларовые и рублевые пачечки из собственного лопатника — прочим же платили либо не полностью и с многомесячной задержкой, либо (как некоторым внештатникам) не платили вовсе. Через некоторое (небольшое) время Леня перед лицом вероятного перемещения из первой категории во вторую плюнул на сомнительную перспективу идейной борьбы за свой счет — да и ушел в «Респект».
«Деловая газета „Респект“» («издание для работников офисов, менеджеров, топ-менеджеров, чиновников, политиков: словом, людей, принимающих решения») являла собой ультралояльный сетевой ресурс, коллективного агитатора и пропагандиста, «опускалище» внутренних врагов России «и их западных хозяев». Владелец издания, известный тусовочный персонаж Славик Урюпин, начинал на рубеже тысячелетий как сетевой порнограф, но уже к 2006-му утвердился в образе ревностного государственника, столпа патриотической морали и воителя «оранжевой» крамолы. К тому моменту, как Гуря «сел» в «Респект» на аполитичную культурку, экспансия его нового биг-босса (ныне депутата Госдумы) давно перенеслась в оффлайн — среди прочего тоже в область, так сказать, искусства: Урюпин завел киностудию и звукозаписывающий лейбл.
Их рекламная политика славилась агрессивностью, а стилистика фильмов и групп — характерным сочетанием брутального пацанства и громогласной любви к родине. Среди сотрудничавших со Славиком продюсеров преобладали его друзья из числа полублатных-полусветских «менеджеров и топ-менеджеров», чей творческий продукт всегда поражал Леню постоянной, настырной и страшно агрессивной апелляцией к высшим ценностям и духовным абсолютам — столь же парадоксальной в устах жуликов, порнографов и гламур-точков, сколь (Леня чувствовал это) неслучайной. В итоге он пришел к довольно очевидному, в общем-то, выводу, что во времена полного исчезновения смыслов, сути и наполнения, времена безусловного торжества плана выражения над планом содержания нет ничего удобней для законченного циника, чем наглая словесная эксплуатация нравственного императива. Это-то и была готтентотская мораль девяностых, доведенная до логического завершения в нулевых, беспринципность тем более абсолютная, что требовала от других неукоснительного соблюдения принципов — произвольно трактуемых требующим, никогда, в свою очередь, ими не заморачивающимся. «Мне можно все, потому что я и те, кто со мной, это и есть родина, духовность, бог — а тебе по этой же самой причине нельзя ничего. А рискнешь залупнуться — по всем нравственным понятиям рога посшибаем, отшкворим паровозиком и пойдешь, петушара, трясти гребнем».
Это был совершенно закономерный итог процесса, совершавшегося на Лёниных глазах всю его сознательную жизнь — начавшегося некогда под столь же оглушительные и столь же фальшивые (как стало понятно слишком поздно) вопли о других, но тоже незыблемых ценностях.
— Ты же знаешь Игната Саяпина? — Гурвич, щурясь, рассматривал на свет стопку гайанского рома.
— Ну так мы с ним в «Отделе репортажа» работали, — напомнил Кирилл. — Но он уж больше года, как с канала ушел. У него собственная видеостудия сейчас, — криво ухмыльнулся. — Для вип-клиентуры.
Надо сказать, Кирилл плохо представлял себе Игната рядом с нынешними его клиентами из числа богатых и очень богатых. Саяпин до сих пор оставался личностью нетривиальной, а уж лет десять-пятнадцать назад в любую секунду горазд был учудить такое, что со статусом оператора федерального телеканала (а на них — разных — Игнат работал с начала девяностых) вязалось куда хуже, чем с его разбойной, вечно небритой кривоносой рожей. «Любая секунда» в данном случае не фигура речи: однажды он прямо во время съемок отпросился в туалет, ушел туда почему-то с камерой стоимостью тридцать штук долларов — и не вернулся. Ни в этот день, ни на следующий, ни через неделю — когда начальство, наконец, дозрело до заявы в милицию. Но Игнат не был бы собой, если бы пропал, в чем все были уверены, навсегда. Не прошло трех месяцев, как Саяпин объявился — и даже с камерой. Выяснилось, что все это время он снимал порнофильмы где-то в Прибалтике…
— Ты с ним как, видишься? — пригубил Леня золотистой жидкости.
— В последнее время редко, а что?
— Да тут Первый канал один проект распальцованный затевает, — ухмыльнулся Гурвич. — Гламур-фашистское риэлити-шоу. С рекордным бюджетом…
Кирилл помотал головой, словно нюхнув какой едкой химии. Шоу, по Лёниным словам, представляло очередную версию островной робинзонады с участием теле- и поп-звезд и взаимными подсидками-подставами, только на этот раз местом действия предполагалось нечто вроде концлагеря. Ненавязчиво педалировался садомазохистский колорит: перекачанные статисты и ведущая — «разумеется, Ксюнька» — в черной коже. Гурвич пересказывал свое интервью с телепродюсером, все это затеявшим, который прямо объяснял ему (лениво-снисходительно), что раз «фошызмом»полон Рунет, а микрорайонный молодняк охотится на хачей, то фашизм — это состоявшийся бренд и его надо коммерчески использовать. Игнат же якобы подписался быть на проекте режиссером. За рекордный гонорар.
— Молодец какой… — пробормотал Кирилл в гулко резонирующую пивную кружку. — А ты чего?
— А «Респект» все это пиарит… — вздохнул Леня. — Давай как-нибудь соберемся неофициальным порядком. Пообщаюсь с ним.
— Вы лицемер, Леонид! — немедленно объявил Кирилл.
Этой фразочкой он донимал Гурвича пару лет — с тех пор, как стал свидетелем, опять же, интервью, взятого Леней, тогда только что возглавившим «респектовский» отдел культуры, по прямому (опять же) начальственному указанию. Интервьюировал он одного из тех самых друганов босса Урюпина, спонсировавшего патриотических шансонье. Кириллу Гурвич забил стрелу в том же кабаке, где расспрашивал другана, интервью затянулось — и усевшийся через два столика Балдаев втихаря наблюдал зрелище. Леня, мучительно балансируя между субординацией и профессиональным достоинством, заворачивал что-то как бы заинтересованное, как бы всерьез. Друган — спортсмен и бизнесмен, штрафная ряха ящиком, костюмчик от Brioni — брезгливо цедил ответы, словно на последних остатках терпения.
Сомнительного юмора в мизансцену добавляло для Кирилла еще и то, что некогда — во времена не то чтобы незапамятные, но подзабытые — он сам познакомился с Гурей ровно в такой же ситуации: давая ему интервью. Разве что не как музпродюсер, а как писатель…
Естественно, едва Урюпинский приятель удалился (брезгливо), а Кирилл пересел к Лёне, тот, потребовав сто пятьдесят водки, разразился десяти-эдак-минутной характеристикой интервьюируемого, его шансон, своего босса — искренне, громко и почти без использования нормативной лексики. Когда же, грохнув о столик пустым стаканом, он, раскрасневшийся, шумно выдохнул и замолк, рядом вдруг объявился один из посетителей кабака, чьих ушей явно достиг яростный монолог. Подняв голову, Леня узрел неизвестного ему мужичка за сорок с внешностью дореволюционного приват-доцента. «Вы лицемер, Леонид, — ледяным голосом объявил „доцент“. — Я никогда больше не буду смотреть вашу программу!» Видимо, он опознал Гурвича по ведомой им на «Культуре» литературной передачке…
