Кирилл провел ладонью над барбекюшницей, отдувающейся органическим жаром, горьким сивым дымком, что мигом растворялся в небе — то ли еще голубом, то ли уже сиреневом. Тут, на последнем, двенадцатом, этаже неба было вдоволь. Лиловатые облака багровели понизу, калясь на своей, уже не видимой жаровне. Пойма Павловки из обширного куска комковатого зеленого ворса превращалась в темный провал, за нею множились разноцветные вздрагивающие огни центра. Левее, где кремль, прожектора нарисовали крошечную колокольню. Далеко-далеко, на краю горизонта и пределе зрения, невольно заставляя дивиться размерам родного города, мигал газовый факел нефтеперерабатывающего завода.

— …И вот проходит неделя. И десять дней. И до Влада не дозвониться. А в его контору охрана не пропускает. А дома никто дверь не открывает. Причем я вижу: изнутри в замке ключ торчит и слышу, что телек или радио играет. Звоню — не открывают. Я полчаса беспрерывно бомбил, пока соседи пэпсов не вызвали… — Он сам себе покачал головой. — Бывшую его девицу вызвонил — отрезала, что ничего не знает и знать не хочет… В какой-то момент я совершенно серьезно подозревал, что он на дне Оки в бетонных тапочках — опять же, какие времена. Уж точно в это мне было легче поверить, чем в то, что он — он! — и в самом деле, вот так вот, абсолютно внаглую… Нет, ни фига, от общих знакомых узнаю, что жив, здоров, не бедствует, только по поводу очередной девки очень парится… С полгода, нет, больше я с ним хоть поговорить пытался — а он от меня бегал. В том числе буквально: курят с приятелями на стоянке, гогочут, он меня приближающегося видит — прыг в свою «ласточку» и по газам… Короче, тогда-то я все понял про оборотную сторону непосредственности, цену небрежности в отношении денег, а также причину непотопляемости… — Он хмыкнул, нашаривая донышком бутылки плиточный пол. — Понимаешь, что меня добило? Не то, что данный конкретный человек оказался сволочью (мало ли на свете сволочей), а несостоятельность собственных представлений о разнице между сволочью и приличным человеком. Ведь предыдущие пять лет он вовсе не притворялся — он был тем самым интеллигентным, остроумным, бескорыстным Владом! Просто некоторые вещи, которые я привык считать абсолютными, для него, как выяснилось, были очень даже относительными…

— И что ты делал? — спросила Оксана, хлебнув пива из его бутылки.

— А что я мог сделать? — пожал Кирилл плечами. — Бандитов нанять?..

Он до сих пор прекрасно помнил собственное изумление полным на поверку своим бессилием. Нет, возможно, конечно, будь он — не он… Но единственное, что мог сделать ОН, — это забыть, точнее, выкинуть эту историю из головы. И ведь до сих пор Кирилл и впрямь ее не вспоминал — тем более никому не рассказывал. А вот сегодня вдруг… Он снова проинспектировал ладонью температуру пекла.

— Самое время… — констатировал авторитетно, отодвинулся вместе со скрежетнувшим по полу стулом, пропуская Оксану с кастрюлей, и стал смотреть, как она, засучив рукава, ловко выкладывает на решетку мокрые, пахучие куски говядины, тылом запястья отводит с лица упавшую прядь. Она быстро глянула на него, и Кирилл успел заметить в ее глазах ало-оранжевые блики.

Я ей вообще многое рассказываю, думал он со странной щекоткой в средостении. Кирилл не мог припомнить, с кем еще он чувствовал себя так свободно, естественно и уверенно — гораздо естественней и уверенней, чем наедине с собой. Догадка, что с нею действительно все будет совсем иначе, не как раньше, что тут, наконец, нечто качественно иное, неслучайное, долговременное, вдруг превратилась в уверенность — и вдруг физически ощутимой (почти как когда-то, тогда, полжизни назад) сделалась бесконечность этого сине-сиреневого пространства с последними закатными отсветами и первыми электрическими огнями, с отдаленным городским гулом, с горечью дыма, с живым жаром, с ранне-осенней стынью.

Оксана отложила кастрюлю; с резким треском отодрав лоскут бумажного полотенца, вытерла руки, допила пиво. Придвинула свой стул к Кириллову, села, прижалась к его плечу, тоже глядя на гуляющие по углям волны румянца:

— Ксати, о деньгах… Скоро эти орлы тебе аванс за книжку заплатят?

— Вырожденец ты, — уверенно констатировал Амаров.

— В каком смысле? — повернул к нему голову Кирилл.

— Насчет генетического — не знаю, — ухмыльнулся Вардан, идя на обгон устрашающей фуры с ульяновскими, кажется, номерами. — Но в классовом, в психологическом — точно. Со своим совинтеллигентским генезисом, со Стругацкими в подкорке, со своей интуитивной грамотностью, про которую мне Евгения рассказала… — продолжая ухмыляться, он глянул на Кирилла. — Тебе б, Кира, все по правилам. Сильно подозреваю, что у тебя такой «неуд» по жизни именно потому, что в голове твоей сидит осознанное или неосознанное представление, что жизнь — она по каким-то правилам протекает. Или должна протекать. Что, не так?.. Я всегда был уверен, что излишняя последовательность — черта вырождающихся классов и семейств. За сословные предрассудки держится тот, у кого нет исторической перспективы. Последовательность — признак нежизнеспособности: хотя бы потому, что не совместима с адаптивностью. Хотя, подозреваю, тут зависимость обоюдная — это ведь еще и следствие утраты жизненного инстинкта. Правила, принципы, логика абсолютизируются тогда, когда не хватает здоровой интуиции, чуйки, витальности. Логика — это же категория, не имеющая отношения к жизни. Жизнь алогична, хаотична, непоследовательна. Когда это люди жили по правилам? Ерунда полная! Человек, как любая подвижная органическая материя, живет рефлексами, инстинктами, позывами, порывами, эмоциями, страстями. А правила ни черта тебе не помогут. Далеко ты на них уехал? Вот именно. Потому и держат тебя за дурачка, и разводят как лоха, что ты ждешь от живых людей поступков согласно правилам. И совершенно неважно, красивы твои правила, благородны ли… Правила тебе говорят, что, допустим, своему дру-угу, — он издевательски нажал, — или своей же-енщине нельзя отказать в деньгах, если те просят… — гнусно похехекал. — Да неужели тем же бабам нужна последовательность — пусть даже и в таком виде?.. О’кей, деньги она у тебя возьмет — да и свалит в самом скором времени… Ну что, я неправ — не так оно разве всегда у тебя происходило? Во-о-о!.. Не случайно же ты до сих пор такой «неуд», без семьи и детей… Выдохшийся род. Последний из могикан…

— Премия Дарвина… — пробормотал Кирилл, отворачиваясь к боковому окну. Он понимал, что Амаров прав. Но размышлять на эту тему подробно не было никакого желания.

— Слушай, — спросил вдруг Вардан, резко, по своему обыкновению, меняя тему, — водить умеешь?

— Н-ну, так, с грехом пополам…

— Глаза чего-то болят… — поморщился Хавшабыч. — Сядешь за руль?

— У меня прав нет.

Вардан пренебрежительно матернулся и стал смещаться к обочине.

— Сколько тут осталось… — пробормотал он. — Восемьдесят километров проедешь?..

Шоферский стаж у Кирилла был и впрямь вполне ничтожный, а уж к подобным агрегатам он даже не приближался никогда — так что сейчас, пересев за руль «Брабуса» и осторожно взяв с места, он испытал непривычное ощущение: машина шла мощно, мягко, будто и не машина вовсе, а какой-нибудь экраноплан. Тот, помнится, гонял над водой на четырех сотнях км/ч — вот и Кирилл сразу испытал искушение разогнаться если не «на всю железку» (сколько у такого башмака максимум — 260?..), то хотя бы как Хавшабыч… Но поборол его, вспомнив-таки, что, помимо разлекламированных Варданом 580 «лошадок» и 6000 оборотов в минуту, существуют еще выбоины (количество которых после размашистой бетонной надписи «Рязанская область» все возрастало), недостаток навыка, «киношники» вдоль обочин и прочие привходящие обстоятельства.

Как бы то ни было, меньше чем через час они уже промахнули какие-то решетчатые купола на двух высоких беленых сваях, над красными буквами «Рязань». Трасса М5 «Урал» ушла вправо, в обход города, и дальше — мимо тихих озер и речек с пустыми песчаными пляжами, на маленький невзрачный Шацк, известный на всю область водочным заводом, мимо населенных пунктов с названиями Лесное Конобеево, Пичкиряево, Боковой Майдан, Дубитель — в Республику Мордовия, где резко возрастает поголовье гаишников, потому что федеральная трасса идет по ней всего десяток километров, а дети дома есть просят у всех ментов, через городок Умет, один из многочисленных российских Уметов, где трудно проехать из-за сгрудившихся фур, где над дорогой стоит запах живого дровяного дыма, а вдоль нее тянутся сплошной бесконечной чередой кабаки, гостинички, «клубы»: «У Танюши», «У Надюши», «У Маняши», «Уют», «Седьмое небо», «Рай на небесах», с шашлычком, с пельмешками, с банькой, с массажем, с приемлемой стоимости девицами, мимо Потьмы, знаменитой шестнадцатью колониями всех режимов в десяти окрестных лесных поселках (включая зоны для туберкулезников, наркоманов, ВИЧ-инфицированных, «пожизненных», ментов и зону для иностранцев с мрачными зашуганными европейцами и веселыми неграми-наркоторговцами), мимо высокого столба с орденом Ленина на въезде в Пензенскую область и целой дорической колоннады с орденом Победы на одноименном напрочь дырявом главном пензенском проспекте, через Суру, по все ухудшающейся, сужающейся, почти теряющей асфальт дороге через Ульяновскую область в Самарскую, мимо поворота на царскую санаторию «Волжский Утес», где не дай бог вам ехать во время какого-нибудь саммита, через Переволоки с рыбным рынком, славным ассортиментом (от воблы до осетров) и рэкетом, по серпантину, плавно берущему перевал через неброско-роскошные Жигулевские горы, а там, если дашь на лапу местным гайцам (а иначе — дикого кругаля через Сызрань и паромную переправу с потерянным расписанием), но если сунешь — то по плотине Волжской ГЭС въедешь прямиком в Лада-Сити с еще менее русским официальным именем, прославленный в недалеком прошлом массовой братковской трупоукладкой и великолепно организованной наркомафией «судаков», а оттуда левым берегом Волги, которая здесь называется Саратовским водохранилищем, к Самаре, и немного не доезжая ее — снова на север, чуть задев Оренбургскую область, чиркнув по Татарстану — в Башкирию, не заруливая в Уфу, потому что стиль тамошнего вождения даже московских бросает в пот и мат, дальше, на восток, «дорогой смерти», ежегодно собирающей жуткую свою катастрофную статистику, мимо автостопщиков и проституток, гопов и тюленей, дальше, дальше, через Камень, мимо Уреньги и Ильмен, голубоватых сопок с реликтовыми ельниками и мрачноватыми скальными экспрессиями под мрачноватыми экспрессиями облаков в другую часть света, мимо стелы «Европа — Азия» и плаката «Уважаемые водители! Будьте внимательны! В 500 метрах находится интернат психически больных», мимо Чебаркуля со спектрально-синими озерами, обнимающимися с темно-зеленой от хвойных лесов сушей, как части паззла, с туберкулезной больницей, где изможденные алкаши, бывшие зэки и одинокие пенсионеры бродят по полусгнившему уникальному памятнику деревянного модерна, — в милионный, промышленный, отравленный Челябинск, вокруг которого: редкой красоты горный Зюраткюль и химкомбинат «Маяк», в чьих окрестностях всем новорожденным почти автоматически лепят инвалидность, пороги в каньоне Сатки и десять антиутопических карьеров у города Бакал, национальный парк «Таганай» и Восточно-Уральский радиоактивный след; а дальше — Сибирь, шесть часовых поясов, неделя пути при хорошем раскладе, праворульные машины, тайга, тайга, тайга, Тобол, Ишим, Иртыш, Омь, Обь, Томь, Енисей, Ангара (вдоль нее едешь до Иркутска, не пересекая), Байкал, огибаемый с юга по завораживающему предгорному серпантину, бурятские унылые степи, Селенга, Шилка, Зея, Бурея, ни асфальта, ни сотовой связи, ни единой русской радиостанции, Амур, Уссури, Сихотэ-Алиньский хребет слева и озеро Ханка справа, и только во Владике, откуда стартуют в обратном твоему направлении караваны подержанных «японок», с великолепных холмов в безобразной застройке ты, наконец, увидишь море, за которым еще острова солнечного корня, а там — уже совсем ничего: Линия перемены дат…