Вскоре Камилла выбралась из лужи и предстала предо мной. Мокрая и свежая, она с гордостью демонстрировала свою наготу.

— Я все еще нравлюсь тебе?

Я молча косился на нее, качал головой и усмехался. Она встала на одеяло и попросила подвинуться. Я освободил место, и она легла рядом. Тело ее было гладким и холодным. Она попросила обнять ее, я обнял, и она поцеловала меня влажными и прохладными губами. Мы лежали довольно долго, я был встревожен, расстроен, и желание не возникало во мне. Что-то вроде серого, мрачного цветка росло между нами, и мысль о пропасти, разделяющей нас, обретала все более определенные формы. Я не знал, что это было. Я чувствовал ожидание Камиллы. Поглаживая ее живот и ноги, я искал это глупое возбуждение, я рвался к нему изо всех сил, пока она ждала, пока она ворошила и терзала мои волосы, пока она молила меня, но ничего не получалось, вообще ничего. Всплывали обрывки письма Хэкмута, мелькали мысли о том, что следует описать, но похоти не было, лишь страх и стыд, и унижение. Я набросился на себя с обвинениями, я принялся ругать и проклинать себя, мне захотелось вскочить и броситься в океан. Камилла уловила мое отступление. Усмехнувшись, она села и взялась сушить волосы одеялом.

— Я думала, ты хочешь меня.

Я ничего не мог ответить на это, просто пожал плечами и встал. Мы оделись и поехали обратно в Лос-Анджелес. Мы не разговаривали. Она курила и как-то странно смотрела на меня, поджав губы и выпуская дым прямо мне в лицо. Я выдернул сигарету у нее изо рта и выбросил на дорогу. Она прикурила другую и теперь затягивалась медленно, самодовольно и с презрением. Я ненавидел ее за это.

На востоке из-за гор поднимался рассвет. Золотые полосы света прорезали небо, словно прожекторы. Я достал письмо Хэкмута и в очередной раз перечитал его. Там, далеко, на Востоке, в Нью-Йорке, возможно, в это время в свой офис входит Хэкмут. Где-то в этом офисе лежит моя рукопись «Давно утраченные холмы». Любовь — это не все, что есть в жизни. Женщины — не единственная радость. Писатель должен беречь свою энергию.

Мы въехали в город. Я объяснил Камилле, где живу.

— Банкер-Хилл? — рассмеялась она. — Да, это место для тебя.

— Абсолютно. В мой отель мексиканцев не пускают.

Мы оба чувствовали отвращение. Она подъехала к отелю и заглушила двигатель.

Я сидел, пытаясь что-нибудь добавить к сказанному, но так и не нашелся. Выбравшись из автомобиля, я кивнул на прощание и направился к отелю. Я чувствовал ее взгляд, будто мне между лопаток вонзили пару ножей. Лишь я подошел к двери, она позвала меня.

Я вернулся.

— Не поцелуешь меня на прощанье?

Я поцеловал.

— Нет, не так.

Ее руки обвили мою шею. Она притянула меня к себе и вдруг впилась зубами в нижнюю губу. Боль обожгла с головы до пят. Я колотил Камиллу до тех пор, пока она не отцепилась. И потом, откинув руку на соседнее сиденье, она улыбалась и наблюдала, как я улепетываю в отель.

Я достал платок и приложил к губе, на материи осталось кровяное пятно. В сумраке коридора я шел к своей комнате, и как только дверь закрылась за мной, огромное желание, которое так упиралось до этого, вдруг возникло и охватило меня. Оно крошило мой череп, донимало зудом в пальцах. Я бросился на кровать, схватил подушку и разодрал ее.

Весь следующий день я думал о нашей поездке. Я вспоминал ее смуглую наготу и жестокий поцелуй, ее дыхание, словно морская прохлада, и я видел себя: бледного и невинного, втягивающего свое формирующееся брюхо, стоя на песке и подбоченясь. Я мерил свою комнату шагами — туда-сюда, и к обеду вымотался так, что даже не мог без стона смотреть на свое отражение в зеркале. Усевшись за машинку, я ударил по клавишам, я изливал на бумагу свою версию произошедшего, я барабанил с такой яростью, что моя портативная машинка отползала от меня и металась по столу. На бумаге я подкрался к ней коварным тигром и одним прыжком подмял под себя, подавив сопротивление звериной силищей. Все закончилось ее слабым трепыханием подо мной, в песке, слезами и мольбой о прощении. Здорово. Превосходно. Но когда я перечитал написанное, все показалось мне вздорным и глупым. Я разодрал страницы и вышвырнул.

Зашел Хэллфрик. Он был бледен, его била дрожь, кожа сморщилась, как сырая бумага. Он завязал с выпивкой — теперь ни капли в рот. Усевшись на кровать, он стал хрустеть костлявыми пальцами и завел ностальгический разговор о мясе: о старом добром стейке, которым он лакомился у себя на родине в Канзас-сити, о восхитительной вырезке и отбивных из нежного мяса молоденьких барашков. Но здесь, в Стране вечного солнца, ничего этого нет, потому что скоту нечего жрать, кроме высохших сорняков и горячего песка, здешнее мясо кишит червями, и продавцы подкрашивают его, чтобы оно выглядело кровавым, и не одолжу ли я ему 50 центов? Я дал ему деньги, и он отправился к мяснику на Олив-стрит. Вскоре после его возвращения по всему этажу пополз острый аромат жареной печенки с луком. Я заглянул в его комнату: Хэллфрик сидел перед полной тарелкой, рот его был набит, челюсти остервенело трудились. Он помахал мне вилкой и проговорил сквозь набитый рот: «Я этого не забуду, малыш. Я отплачу тебе тысячу раз».

Я почувствовал голод и, спустившись в ближайший ресторан на Энжелс-Флайт, заказал себе такое же блюдо. Поужинав, я тянул время, сидя с чашкой кофе. Я знал, что в конце концов все равно окажусь в «Колумбийском буфете». Стоило лишь мне прикоснуться к ране на губе, я чувствовал, как во мне вспыхивает злость, которую затем сменяет сильное возбуждение.

Но когда я дошел до «буфета», то войти не осмелился. Я перешел на другую сторону улицы и стал наблюдать за Камиллой через окно. Белых туфель на ней уже не было, и казалось, что она вполне счастлива, управляясь со своим подносом.

И вдруг у меня возникла идея. Я мигом отмахал два квартала и заскочил в здание телеграфа. И вот я сидел перед чистым бланком телеграммы с колотящимся сердцем. Слова корчились на бумаге: «Я люблю тебя, Камилла, и хочу жениться на тебе. Артуро Бандини». Когда я расплачивался, клерк глянул на адрес и сообщил, что телеграмма будет доставлена в течение 10 минут. Я поспешил обратно. Укрывшись в ближайшем подъезде, я стал ждать появления почтальона.

К моменту, когда я увидел его, выворачивающего из-за угла, я уже осознавал, что телеграмма — грубая ошибка. Я выскочил на улицу, остановил почтальона и стал объяснять ему, что это я написал телеграмму, но теперь не хочу, чтобы ее доставили адресату: «Это просто ошибка», — аргументировал я. Но он и слушать ничего не хотел — длинный, худой, с прыщавым лицом. Я предложил десять долларов. Он покачал головой и улыбнулся как-то многозначительно. Двадцать долларов, тридцать.

— Нет, даже за десять миллионов, — был его ответ.

Я снова укрылся в подъезде и оттуда стал наблюдать за тем, что произойдет дальше. Камилла была изумлена. Я видел ее недоумевающее лицо, когда она тыкала в себя пальцем, не веря, что ей пришла телеграмма. Даже после того, как она расписалась в получении, она все стояла с телеграммой в руке и смотрела вслед удаляющемуся почтальону. Когда же она наконец решилась раскрыть послание, я закрыл глаза, а когда снова открыл, она уже читала телеграмму и смеялась. Затем она отошла к стойке и протянула мое признание бармену с лицом желтушного цвета, ну, тому, которого мы подвозили прошлой ночью. Он прочитал без эмоций и передал другому бармену. Тот тоже остался равнодушным. За это я был им весьма благодарен. И когда Камилла взялась перечитывать телеграмму, мне даже стало приятно, но вот когда она положила бланк на стол, за которым выпивало с полдюжины мужиков, моя нижняя челюсть отвисла — я был уничтожен. Гогот был слышен даже в подъезде. Содрогаясь, я кинулся прочь.

На Шестой я свернул за угол и двинулся к Мэйн. Я брел без всякой цели, пробиваясь сквозь толпы помятых, голодных бродяг. На Второй я остановился возле танц-клуба. Красочные афиши сулили восхитительный отдых в компании сорока прекрасных девушек и Лонни Киллулы с его сказочными гавайскими мелодиями. По высокой каменной лестнице с блуждающим эхом я взошел к окошку кассы и купил билет. В зале действительно было сорок женщин, все они стояли вдоль стены, лоснящиеся в своих облегающих вечерних платьях, большинство — блондинки. Никто не танцевал, ни единой души. На сцене оркестр из пяти человек с неистовством наяривал зажигательную мелодию. Человек пять посетителей, как и я, мялись возле невысокой плетеной изгороди прямо напротив девушек, которые различными знаками и телодвижениями пытались заманить нас. Я изучил ассортимент, выбрал блондинку в понравившемся мне наряде и оплатил пять танцев. Затем подал знак избраннице, и она порхнула в мои объятия, как давнишняя любовница. Мы летали по дубовому паркету два танца подряд.