Она пыталась утешить меня, называла «милым», но я мог думать только о той девушке, что находилась в двух кварталах, я видел себя лежащим возле нее на песке в полном оцепенении, как круглый идиот. Это было невыносимо. Отдав слащавой блондинке все билеты, я покинул зал и вышел на улицу. Прослонявшись бесцельно некоторое время, я остановился возле уличных часов и понял, что жду одиннадцати часов — время, когда закрывается «Колумбийский буфет».

Я был там в десять пятнадцать. Отыскав на стоянке ее автомобиль, я забрался на драное сиденье и стал ждать. В дальнем углу стоянки располагался навес, под которым смотритель вел свои записи. На крыше навеса были часы с неоновым циферблатом. Я не сводил с них глаз, наблюдая, как красная минутная стрелка неумолимо приближается к одиннадцати. Корчась и извиваясь от страха снова предстать перед Камиллой, я наткнулся рукой на что-то мягкое. Это оказалась шотландская кепка — черная с маленькой пампушкой на макушке. Я ощупал ее и обнюхал. Она пропиталась запахом Камиллы. Это было то, что нужно. Я сунул находку в карман и смылся со стоянки. Взобравшись по ступеням Энжелс-Флайт, я бросился к отелю. Оказавшись в своей комнате, я извлек кепку из кармана и бросил ее на кровать, затем быстро обнажился, выключил свет, лег рядом и, содрогаясь, взял вещицу в руки.

Следующий день — день поэзии! Создай для нее поэму, Артуро, выплесни свою душу потоком нежнейших ритмов. Но оказалось, что я не умею писать стихи. «Любовь — морковь» — вот все, что у меня получалось, банальные рифмы, пошлые сантименты. Черт возьми, да какой я писатель, если не могу сложить маленькое четверостишье, я пустое место в этом мире. Я подскочил к окну, воздел руки к небесам и погрозил им. Пустышка, дешевая фальшивка, не писатель и не любовник, ни рыба ни мясо!

Что же случилось после?

Я позавтракал и отправился в маленькую католическую церковь, что располагалась на самом гребне Банкер-Хилла. Домик приходского священника располагался за зданием церкви. Я позвонил, появилась женщина в фартуке. Руки у нее были по локоть в муке и тесте.

— Я хочу видеть пастора.

Женщина приблизилась, и я смог рассмотреть квадратную челюсть и пару враждебно-пронзительных серых глаз.

— Настоятель занят, — ответила она. — Что вы хотели?

— Хочу видеть его.

— Говорю вам, он занят.

И тут в дверях появился он — коренастый, мускулистый, с сигарой во рту — мужчина лет пятидесяти.

— Что такое? — спросил он.

Я объяснил ему, что хотел бы поговорить наедине, что у меня проблемы личного характера. Женщина презрительно фыркнула и удалилась. Священник открыл дверь и повел меня в свой кабинет. Это оказалась маленькая комнатка, заваленная книгами и журналами. У меня разбежались глаза. В одном углу я заметил огромную стопку журналов Хэкмута. Я шагнул к ней и вытянул номер с «Собачкой». Священник тем временем уселся.

— Отличный журнал, — сказал я. — Лучший.

Священник забросил ногу на ногу и вынул сигару изо рта.

— Гнилая начинка, — проронил он.

— Не могу согласиться, я имею честь быть постоянным автором этого издания.

— Вы? И что же вы опубликовали?

Я раскрыл перед ним на столе журнал. Он глянул и отодвинул его в сторону.

— Я читал этот рассказ — лицемерный вздор. А ваша ссылка на Святое причастие — гнусная и низкая ложь. Вам должно стыдиться за написанное.

Он откинулся на спинку кресла, недвусмысленно намекая, что презирает меня. Его злые глаза сверлили мой лоб, сигара шастала из одно угла рта в другой.

— Итак, — заговорил он, — зачем вы хотели видеть меня?

Сесть мне не предложили. Более того, он ясно дал понять мне, что я не должен прикасаться ни к чему в его кабинете.

— Это насчет девушки, — выдавил я.

— Что вы с ней сделали?

— Ничего, — начал я и осекся.

Я не мог с ним разговаривать. Он ранил меня в самое сердце. Лицемерный вздор! Богатейшая палитра тончайших нюансов, роскошные диалоги, глубочайший лиризм — и все это он называет лицемерным вздором. Поскорее закрыть мои уши, бежать из этого места, не слышать этих слов. Лицемерный вздор!

— Я передумал, не хочу говорить об этом.

Он поднялся и направился к двери.

— Очень хорошо, до свидания.

Я вышел на улицу. Жаркое солнце ослепило меня. Прекраснейший образец американской литературы, и этот человек, какой-то священник, обзывает его лицемерным вздором. Да, возможно, этот эпизод с Причастием и не совсем правдоподобен, может, этого и не было на самом деле, но Боже ж мой, какая психологическая нагрузка! Какая проза! Абсолютная красота!

Вернувшись в свою комнату, я уселся за печатную машинку, переполненный готовностью вершить свою месть. Статья — убийственная атака на беспросветную тупость Церкви. Я отпечатал название: Католическая Церковь обречена. Я долбил по клавишам с остервенением, страница за страницей, пока не высек целых шесть. Затем прервался и перечитал. Вышло коряво и смехотворно. Разорвав все в клочья, я рухнул на кровать. Что делать? Стихотворение для Камиллы не написано. И тут меня осенило. Я соскочил с кровати и сходу напечатал:

Я снес эти строки на телеграф, гордый содеянным, и проследил, как телеграфист прочитает мое послание — совершенное стихотворение, моя поэзия, частичка бессмертия от Артуро возлюбленной Камилле. Расплатившись за телеграмму, я отправился в свое убежище и стал ждать. Тот же самый парень примчался на велосипеде. Я видел, как он вручил бланк, как Камилла прочитала, остановившись посередине зала, как пожала плечами и разорвала его на мелкие кусочки, я видел, как жалкие обрывки, кружась, полетели на пол в грязные опилки. Покачав головой, побрел я прочь. Даже поэзия Эрнеста Доусона не проняла ее, даже Доусон прошел мимо.

Ну и ладно, черт с ней, с этой Камиллой. Я смогу забыть ее. У меня есть деньги, а эти улицы полны удовольствий, которые она не может мне дать. Итак, вниз по Мэйн-Стрит до Пятой, вдоль вереницы ночных баров в «Погребок короля Эдварда», а там девушка с золотистыми волосами и болезненной улыбкой. Ее звали Джейн, тощая, туберкулезного вида, но ведь и ей было нелегко, она так старалась выкачивать из меня деньги, ее томный ротик льнул к моим губам, длинные пальчики шныряли вдоль штанин, а восхитительно-болезненные глаза караулили каждый доллар.

— Значит, тебя зовут Джейн, — бубнил я. — Ну что ж, прекрасное имя. Мы будем танцевать, Джейн, будем кружить всю ночь, и знаешь, ты прекрасна в этом голубом платье, но вот танцуешь ты с фальшивкой, отбросом общества, ничтожеством, я — ни рыба ни мясо.

И мы пили и танцевали и снова пили. Отличный парень Бандини, и Джейн даже представила его своему боссу: «Мистер Бандини, это мистер Шварц». Очень хорошо, крепкое рукопожатие. «Отличное заведение, мистер Шварц, милые девочки».

Еще порция, две, три. «Что ты пьешь, Джейн?» И я попробовал из ее стакана, эту коричневую жидкость, очень похожую на виски. Да, судя по тому, как она морщится, когда пьет, это должен был быть виски. Но это был не виски, это был чай, обыкновенный чай — сорок центов за глоток. Джейн, Джейн, маленькая лгунишка, пыталась одурачить великого писателя. Не жульничай со мной, Джейн.

С кем угодно, но только не с Бандини, красавцем-мужчиной, можно сказать, зверем. На, возьми эти пять долларов, просто так, не надо пить, Джейн, ничего не надо, просто сиди и дай мне смотреть на тебя, потому что твои волосы светлые, а не темные, ты не такая как она, ты больна, ты приехала из Техаса, у тебя парализованная мать и тебе надо содержать ее, а денег очень мало, всего двадцать центов с каждой фальшивой порции, и сегодня ты сделала только десять долларов с Артуро Бандини, бедная девочка, несчастная голодная птаха с нежными глазами младенца и душой вора. Иди к своим морякам, дорогая. У них нет десяти долларов, но зато у них есть то, чего нет у меня. Бандини — ничто, ни рыба ни мясо. Прощай, Джейн, прощай.