Я молчал. Мы ехали к ней на Темпел-стрит. Дом, в котором она обитала, был сильно запущен и постепенно умирал под палящим солнцем. Ее квартирка укомплектовывалась откидной кроватью, радио и мягкой мебелью с грязно-голубой обивкой. Зашарпанное ковровое покрытие было замусорено, в углу, словно обнаженные тела, валялись бульварные журналы. Повсюду стояли, висели, лежали пупсики и различные сувениры с ночных празднеств на пляжных курортах. В другом углу пылился велосипед, спущенные шины свидетельствовали о том, что он уже давно вышел из употребления: В следующем углу торчало удилище со спутанной леской и крючками. Ну и в последнем углу располагался дробовик, изрядно запылившийся. Из-под дивана выглядывала бейсбольная бита, в кресле между подушек приютилась Библия. Кровать была опущена, простыни не первой свежести. На одной стене висела репродукция Блю Боя, на противоположной — фотография воина-индейца, приветствующего небеса.

Я прошел на кухню. Раковина смердела гниющими отходами, на плите грязные подгоревшие сковороды. Заглянул в холодильник — ничего, кроме банки концентрированного молока и пачки масла. Дверца морозильника не закрывалась, и это уже казалось нормой. Сунулся в шкаф возле кровати — ворох всякой одежды и множество вешалок, но одежда валяется на полу, кроме одной-единственной соломенной шляпы — одиноко висящее посмешище.

Вот, значит, где она обитает! Я бродил по ее жилищу, обнюхивая и ощупывая его. Так я себе все и представлял. Это был ее дом. Я бы определил его с закрытыми глазами, по ее запаху. Лихорадочное, бессмысленное существование Камиллы проявлялось здесь частицей от всеобщего безнадежного замысла. Квартира на Темпел-стрит, квартира в Лос-Анджелесе. Но Камилла была дочерью перекатывающихся холмов, бескрайних пустынь и высоченных гор, она могла разорить любую квартиру, способна разрушить не одну такую маленькую тюрьму, как эта. Так все и должно было быть, так я себе это и представлял. Это был ее дом, ее руины, ее обанкротившаяся мечта.

Камилла сбросила плащ, повалилась на диван и с мрачным видом уставилась на мерзкий ковер. Я уселся в кресло и, попыхивая сигаретой, скользил взглядом по профилю ее изогнутой спины, талии, бедрам. Темный коридор безвестного отеля на Центр-Авеню, отвратный негр, прокуренная комната, набитая наркоманами, и вот теперь эта девочка, влюбленная в человека, который ее ненавидит. Все это были капли одного зелья, порочного и опьяняюще-притягательного. Ночь на Темпел-стрит, коробка с марихуаной между нами. Девочка лежит на диване, рука свисает, длинные пальцы касаются ковра, она ждет, равнодушная и уставшая.

— Пробовал когда-нибудь дурь? — спрашивает она.

— Это не для меня.

— Один раз ничего страшного.

— Не для меня.

Она садится, достает из сумочки коробок с марихуаной, папиросную бумагу, скручивает косяк и передает его мне. Я беру, а сам продолжаю твердить: «Это не для меня». А она уже крутит косяк для себя. Когда он готов, она встает, закрывает плотно окна на защелки. Сдергивает с кровати покрывало и затыкает им щель под дверью. Прислушивается и смотрит на меня. Она улыбается.

— На каждого действует по-разному. Возможно, тебе станет грустно, и ты всплакнешь.

— Нет, я нет.

Она закуривает и протягивает спичку мне.

— Зря ты все это затеяла, — оттягиваю я.

— Затянись и задержи. Держи долго, сколько сможешь. Потом выпускай.

— Гнилое это дело, — говорю я и затягиваюсь, задерживаю дыхание и терплю, сколь есть мочи.

Затем выдыхаю. Она снова ложится на диван и делает то же, что и я.

Иногда, чтобы подействовало, нужно выкурить пару косячков, говорит она.

На меня вообще не подействует.

Мы курим, пока огонь не начинает обжигать нам пальцы. Потом я скручиваю еще пару.

Где-то на середине второго косяка меня зацепило, подхватило и понесло прочь от земли — радость и триумф человека, попирающего пространство, ощущение экстраординарной силы. Я рассмеялся и снова затянулся. Вот Камилла, она лежит, бесстыдное вожделение на ее лице и апатичная прохлада ночи между нами. Но я уже за пределами этой комнаты, я за границами своего тела, плыву в стране яркой луны и мерцающих звезд. Я неукротим. Я уже не я, у меня нет ничего общего с этим парнем, с его суровым счастьем и неведомым мужеством. Он поднимает лампу, что стоит на столике рядом с ним, смотрит на нее и швыряет на пол. Лампа разлетается на мелкие кусочки. Он смеется. Она, очнувшись от шума, смотрит на останки и тоже хохочет.

— Что смешного? — спрашиваю я.

Она продолжает смеяться. Я встаю, подхожу к дивану и беру Камиллу на руки. В руках моих чудовищная сила, и она задыхается в их страстных объятиях.

Я смотрю, как она раздевается, на ее лице покорность и страх, я уже видел это выражение, там в далеком земном прошлом. Я вспоминаю хижину на краю пустыни, и как Сэмми приказывает ей принести дров. Рано или поздно это должно было случиться, думаю я. Она раболепствует в моих руках, и я смеюсь над ее слезами.

Когда все было кончено, иссяк волшебный полет в звездных кущах, и кровь в теле вошла в свое обычное русло, я снова оказался в этом надоедливом, разрозненном мире в мерзкой захламленной квартире с пустым потолком, и ничего во мне не осталось, кроме старого чувства вины, ощущения свершенного преступления и грехопадения. Я сидел на диване возле лежащей рядом Камиллы и таращился в пол. Повсюду валялись осколки разбитой лампы. Я встал и пошел одеваться, вдруг острая боль пронзила все мое тело, стекло впилось в ноги — жгучая агония плоти, я заслужил ее. Сунув порезанные ноги в ботинки, я вышел в прозрачную ночь. Хромая, проделал я долгий путь до своего отеля, думая, что уже больше никогда не увижусь с Камиллой Лопес.

Я стоял на пороге больших событий, а мне не с кем было даже поделиться. История Веры Ривкен завершена, несколько славных дней ушло на перепечатку, все шло как по маслу. Хэкмут, еще несколько дней — и ты получишь нечто грандиозное. Наконец правка была закончена, я отправил рукопись и погрузился в ожидание. Ожидание и надежда. Я молился, посещал мессу и совершил Святое причастие. Я поставил свечки у алтаря девы Марии. Я молил о чуде.

И чудо свершилось. Вот как это было: Я находился в своем номере, стоял у окна и наблюдал за жуком, ползущим по подоконнику. Был вторник, три часа пятнадцать минут по полудню. В дверь постучались. Я отворил и увидел почтальона. Расписавшись за телеграмму, я сел на кровать, гадая, пришлось молодое вино старцу по сердцу или нет. Послание гласило: «Ваша книга принята, сегодня высылаю контракт. Хэкмут». И все. Бланк выскользнул у меня из рук и полетел на пол. Я был ошарашен. Осев на пол, я стал целовать телеграмму. Потом заполз под кровать и просто лежал там. Ничего мне уже не было нужно — ни солнечного света, ни земли, ни неба. Ничего более значительного со мной больше не произойдет. Жизнь моя была кончена.

Так значит, контракт должен был прибыть авиапочтой? Последующие дни я мерил комнату шагами. Я просматривал все газеты. Авиапочта была слишком ненадежной, чересчур опасной. Долой авиапочту! Каждый день происходят катастрофы, земля покрывается обломками самолетов и трупами летчиков. Черт, ведь это такое рискованное предприятие, сущая авантюра и в конце-то концов, где мой контракт?! Я позвонил на почту. Погода летная? Хорошо. Все самолеты выходят на связь? Отлично. Никаких аварий, крушений, катастроф? Замечательно. Где же тогда мой контракт? Я потратил уйму времени, оттачивая свою подпись. Я решил использовать полное имя: Артуро Доминик Бандини, А. Д. Бандини, Артуро Д. Бандини, А. Доминик Бандини. Контракт прибыл в понедельник почтой первого класса. Плюс чек на пятьсот долларов. Господи, пять сотен долларов! Я — один из Морганов. Теперь можно и на покой.

Война в Европе, речь Гитлера, проблемы в Польше — таковы основные темы дня. Какой вздор! Эй вы, милитаристы, вы, протирающие штаны в вестибюле моего отеля Альта-Лома, вот новость, здесь, в этой маленькой бумажке, заполненной причудливыми юридическими фразами, — это моя книга! К черту Гитлера, это важнее Гитлера, это касается моей книги. Да, эта книга не вздыбит мир, никого не убьет, ни в кого не выстрелит, но вы будете помнить ее до конца ваших дней, лежа на смертном одре с последним дыханием вы вспомните эту книгу и улыбнетесь. История Веры Ривкен — частичка подлинной жизни.