Дэвид поцеловал ее щеку:

— Да, но было кое-что еще, помнишь?

Рэйчел повернула голову и взглянула на него.

— Ты имеешь в виду Смоуки Робинсона?

— Да.

Она усмехнулась и слегка кивнула.

— Помнишь, сколько раз ты записал один и тот же трэк для меня? Тот самый трэк.

— Только не импровизируй, не надо.

— Двадцать раз. Мы, по-моему, слушали эту песню и танцевали под нее раза три в то утро — ты в своей шотландке, я — в своем бальном платье.

Жена с трудом сглотнула, и Дэвид почувствовал, что в ней растет напряжение.

— А Смоуки все пел и пел. — Она усмехнулась. — Знаешь, это был единственный год моей жизни, когда я вела дневник, и это было единственной записью в течение целой недели: «А Смоуки все еще пел». Я написала это на странице по диагонали большими черными буквами.

Дэвид ощущал дрожь в ее теле.

— Пойдем, думаю, нам пора вернуться в дом. — Он обнял Рэйчел, чтобы помочь ей подняться.

Она убрала его руки.

— Нет, еще немного, — попросила она, отрицательно качая головой, — мне так здесь нравится. Здесь так уютно и спокойно.

Дэвид покорно убрал руки и снова сел на скамейку, обнимая любимую. В тот момент они услышали слабый трепещущий стук в окно. Это была бабочка, которая оказалась в одной из пыльных щелей беседки, — пробудившись от горячих солнечных лучей, она безуспешно билась в стекло, пытаясь вырваться на свободу. Рэйчел приподнялась и закрыла пальцами беспомощное тельце бабочки. Дэвид услышал шум ее крыльев, трепыхавшихся в темноте ее нового убежища.

— Бедняжка, — произнесла Рэйчел, смотря сквозь пальцы на ее богатую оранжево-коричневую окраску, — у нее нет шансов выжить, да? Или она останется здесь и умрет от голода, или мы освободим ее, и она замерзнет.

Дэвид притянул ее руку к себе и заглянул внутрь, чтобы посмотреть на маленькую пленницу.

— Да, условия явно против нее.

Рэйчел отворила беседку. Она медленно развернула ладонь, но бабочка не проявила ни малейшего желания двигаться. Женщина поднесла ее ко рту и осторожно подула на крылья, чтобы она улетела. Через мгновение бабочка взлетела и понеслась по ледяному воздуху. Рэйчел закрыла дверь и взглянула в окно, наблюдая, как яркое пятно исчезает из вида.

— По крайней мере она почувствует запах и вкус реального мира, — заметила она еле слышно, — даже если это продлится несколько мгновений. Но это лучше, чем быть запертой в ограниченном пространстве до конца своих дней.

Дэвид смотрел прямо, не желая встретиться глазами с Рэйчел, потому что понимал, что она имеет в виду и что ее пугает такой же поворот событий. Он почувствовал женскую руку на своем колене.

— Не будем говорить об этом, да?

— О чем об «этом»? — спросил он неуверенно.

— Да ладно, дорогой, ты знаешь, о чем я, — о неизбежности.

Дэвид вздохнул:

— Дорогая, мы не…

Рэйчел повернулась к нему:

— Нет, мы будем, Дэвид, мы будем говорить об этом. Потому что на самом деле я хочу тебя заверить, что со мной все будет в порядке. Я хочу, чтобы то же самое ты мог сказать и Софи, и Чарли, и Харриет; объяснить им, что я в полной безопасности и что я буду с вами всеми везде, где бы вы ни были. — Она коснулась его лица и нежно погладила его. — Знаешь, ты, без сомнений, был самым красивым мальчиком в Оксфорде. — Она усмехнулась. — Я не могла себе представить, что ты обратишь на меня внимание.

Дэвид прислонил лицо к ее шерстяной шапочке, пытаясь скрыть от нее глаза, наполнившиеся слезами.

— На самом деле я бы хотела вернуться в Оксфорд, милый.

Он откашлялся, прежде чем ответить:

— Правда?

— Да. И поскорее. Как можно скорее. — Она отодвинулась от него. — Но сейчас я страшно замерзла. Пойдем домой.

Дэвид вскочил на ноги и выключил печь. Затем открыл дверь и помог Рэйчел идти, поддерживая за талию. Пока они шли по заледеневшей дорожке к дому, он почувствовал какой-то твердый предмет в ее пальто. Когда она содрогнулась от боли, он остановился:

— Ты в порядке?

Рэйчел мужественно улыбнулась:

— Да.

— Что у тебя там? — поинтересовался он.

Рэйчел остановилась, опустила руку глубоко в карман и вытащила плеер.

— Музыка. Послушай. — Она взяла один из наушников и вставила его Дэвиду в ухо, а затем, встав совсем близко к нему, поместила другой в свое.

Знакомая песня ворвалась в голову, словно с небес: «Так взгляни на мое лицо, и ты увидишь улыбку. Хоть это и неуместно…»

Он посмотрел на жену, качая головой:

— Ты до сих пор хранишь ее?

— Конечно. Все двадцать записей.

Дэвид обнял ее за плечи, и пока они шли по дорожке к дому, и когда подошли к передней двери, Смоуки «все еще пел».

Но они никогда больше не слушали эту музыку в Оксфорде.

Рамка с фотографией с грохотом упала на пол. Несмотря на то что Дэвид за минуту до этого крепко спал, он тут же вытянулся как струна, свесил ноги с кровати и резко наклонился, чтобы поднять ее. Он проверил стакан, не разбился ли тот. Дэвид положил снимок на кровать рядом с собой и потер глаза кулаками. Взглянув на часы, он увидел, что было без двадцати два ночи.

Мужчина вновь взял фотографию и смотрел, смотрел.

Он был счастлив с Рэйчел. Со дня знакомства и до ее смерти им было легко и спокойно вместе. Они любили друг друга. Он был ею, а она — им, их союз был истинным, и то, что запечатлела эта фотография, — не было показным. Их души слились воедино за три года до этого момента на пьянящей зеленой траве Оксфордширского луга под жгучим голубым небом; только птицы и лиса стали свидетелями этого чуда.

Дэвид поднялся с кровати, подошел к туалетному столику и аккуратно поставил фотографию рядом с фотографией своих детей. Затем, раздевшись, упал на кровать и забылся сном.

На следующее утро Дэвид проснулся рано и тотчас почувствовал тревожную боль в груди. Это было более пугающее ощущение, чем то, которое обычно оседало по утрам вокруг его сердца, словно свинцовая масса. Он резко поднялся с кровати, словно быстрое движение помогло бы ему избавиться от этого неприятного чувства, и пошел босыми ногами в ванную. Повернув кран, он встал под душ прежде, чем вода успела прогреться, и наклонил назад голову, чтобы ощутить всю силу бодрящего потока.

Одна-единственная мысль не оставляла его. Сегодня он не пойдет в сад работать вместе с Джеком. Сегодня он должен вернуться к тому образу жизни, к которому совершенно не был готов — ни физически, ни морально

Дэвид наклонился, чтобы отыскать кусок мыла, который вращался на оттоке душа, и начал усиленно намыливать тело, пытаясь взбодриться и прийти в себя. Мысленно он вернулся к вчерашней беседе с родителями, он внезапно понял их чувства, мучения. Впервые за долгое время Дэвид словно ощутил и их страдания, боль, уязвимость, все те чувства, которые они скрывали, поддерживая сына в тяжелую минуту.

Он выключил воду и вышел из душа, кожу приятно пощипывало, а разум прояснился. Все с той же поспешностью он побрился и вернулся в комнату. Надел рабочие джинсы и начал застегивать пуговицы. Но остановился, не закончив.

— Ну давай, соберись, — сказал Дэвид вслух

Он с трудом стянул с себя джинсы и, качаясь на одной ноге, пнул их на стул, а потом, подойдя к платяному шкафу, сдернул с вешалки темно-синий костюм и положил на кровать. Отошел и безучастно уставился на него.

Немного подумав, снова повернулся к шкафу, вынул пару летних брюк и темно-голубую двубортную спортивную куртку — эта одежда больше подходила обстоятельствам и душевному состоянию Дэвида.

Он надел брюки, синюю рубашку с открытым широким воротом и свитер из кашемира, натянул носки и обул темно-коричневые ботинки. Собравшись, он глубоко вздохнул, открыл дверь и начал спускаться вниз.

Они выехали из дома в восемь тридцать. Дэвид сидел за рулем собственного «ауди», рядом с ним сгорбился отец. Это была служебная машина Дэвида, и, пока он не работал, ею пользовался его отец. Дэвид почувствовал, что уже отвык от нее, привыкнув за это время к управлению садовым трактором и, если в том была необходимость, маленьким «рено» матери. Когда машина тронулась, ему показалось, что он взлетает.