Значительная часть писателей была эвакуирована в октябре. М. Алигер вспоминала об этом: «Мы уезжали из октябрьской, почти осажденной Москвы эшелоном. Уезжали несколько театров, музыканты, художники. Целый вагон был отдан писателям, большинство из них ехало к семьям, которые в самом начале войны были эвакуированы в Татарию… Это был жесткий вагон, даже и не купированный… В нашем вагоне ехали Пастернак и Ахматова, Виктор Борисович Шкловский, Константин Федин, Лев Квитко и Давид Бергельсон с женой и еще многие, всех и не упомнить. Маршак оказался в соседнем, в мягком вагоне. Но находился он там только ночью, когда надо было ложиться спать, а днем ему в мягком было скучно — там ехали важные и скучные люди, — и весь день он проводил у нас в жестком… Он призывал на помощь самое дорогое — поэзию, — и мы наперебой читали на память любимые стихи, без конца пили чай с хлебом, — чай был без заварки и без сахара, а хлеб черный и сырой, но это было вкусно, — и с радостью слушали Маршака, который разошелся вовсю, охотно вспоминал, чудесно рассказывал…» [471]
Группа писателей обратилась с письмом к заместителю председателя СНК СССР А. Косыгину, где они описали ход прошедшей эвакуации [472] . Четырьмя партиями было отправлено в Казань около 500 человек, после чего руководители эвакуации в панике сбежали, оставив на произвол судьбы около 150 писателей и примерно 350 членов их семей. В городе остались такие писатели, как А. Новиков-Прибой, М. Шагинян, С. Мстиславский, А. Первенцев, М. Пришвин, Н. Ляшко. Среди оставшихся были раненые, лежачие больные и два слепых писателя. Авторы просили СНК предоставить им возможность выехать организованным эшелоном в Казань и Ташкент, а также предоставить дополнительный вагон для провоза багажа.
Вспоминая октябрьскую панику в Москве, Л. Гумилевский писал: «Мариэтта Шагинян звонила в редакцию „Правды“, требуя, чтобы ее взяли в правдинский поезд:
— Я сотрудница „Правды“, я орденоносец… — доказывала она.
— Провались ты со своим орденом! — услышала она в ответ, и трубка была повешена» [473] .
Но все же М. Шагинян удалось эвакуироваться, и по этому поводу она сделала дневниковую запись: «Писателей спешно эвакуировали (часть), остальные остались без призору… Нас подобрал военный завод. Мы ехали 18 суток в ужасных условиях голода, холода и сна „по очереди“ (мы с Линой делили одну койку, ели черный хлеб с луком всю дорогу)» [474] .
28 октября еще один писательский вагон отправился в эвакуацию, на сей раз в Ташкент. И опять организация была не на высоте: «Говорят о том, что эвакуационный документ на Союз писателей оформлялся, но его не успели захватить из-за спешки отъезда, так что у нас есть только индивидуальные справки об эвакуации, и Ташкент может нас не принять» [475] .Надо сказать, что в этом поезде ехали литераторы далеко не первой величины, вот как о них отзывался ироничный Г. Эфрон: «В нашем вагоне едут какие-то курьезные карикатуры: например, сорокалетняя горе-драматургша, в штанах и полусапогах, которая носится повсюду со своей, по-видимому, единственной пьесой, давая всюду и всем ее читать и quetant les conseils [476]. Какая проституция творчества! Manque de tact, de discretion, le plus absolu [477]. Еще карикатура: закоснелый теоретик литературы, плохой писатель и rate [478], хвастливый фанатик Криницкий. Молодой, совершенно неграмотный критик Макаров: небритый спекулянт, risee de tout le wagon [479], поминутно клянчащий что-нибудь у всех. Или, например, сестры Зорьки, мещанки с золотыми зубами, думающие только о готовке. Единственные „люди“: Державин и Кочетков».
Среди литераторов Москвы распространялись разговоры о том, что А. Фадеев самовольно оставил Москву и бросил писателей на произвол судьбы. Чтобы пресечь эти слухи, он направил докладную записку И. Сталину, А. Андрееву, А. Щербакову [480] . В ней он сообщал, что днем 15 октября получил из секретариата Е. Лозовского директиву явиться с вещами в Информбюро для того, чтобы выехать из Москвы вместе с этой организацией, затем последовала такая же директива от А. Щербакова. Но он не уехал из города и дал персональное обязательство А. Микояну и Н. Швернику выехать после того, как он получит указание от Комиссии по эвакуации. По объяснению А. Фадеева, он выехал под утро 16 октября, после того как все порученные ему писатели и члены их семей были отправлены (всего 271 чел.). Перед отъездом А. Фадеев дал необходимые указания своему заместителю В. Кирпотину, который их не выполнил и уехал один, не заглянув в ССП, что подхлестнуло панические настроения.
Слухи и пересуды, свойственные писательской среде, в экстремальной ситуации только усилились. А это нередко порождало неприятные недоразумения. Так, в августе 1941 года был исключен из Союза писателей П. Нилин. Причиной исключения стало то, что литератор самовольно покинул Москву и уехал в Ташкент. А. Афиногенов и А. Первенцев сообщили руководящим работникам писательской организации о том, что П. Нилин уехал якобы потому, что «убедился в явном превосходстве немецкой авиации».
Сам писатель выдвинул другую версию событий. С первого дня войны он был на фронте военным корреспондентом «Правды», а затем был вызван редакцией в Москву. Ему было предложено написать сценарий о войне. В это время группа, которой поручили снимать сценарий, уезжала в Ташкент. Литератору предложили отправиться с ними, чтобы в пути продолжать работу над произведением. Он воспользовался этим предложением и даже увез в эвакуацию семью, но затем сразу же вернулся в Москву. Свой рассказ литератор подтвердил документами — командировочным удостоверением кинокомитета, документами из «Правды», отзывом фронтовых товарищей о его работе и поведении на войне. В своем письме в Союз писателей П. Нилин просил разобраться в деле и восстановить его в рядах организации [481] .
По законам тех лет, несмотря на эвакуацию, люди должны были платить за свое покинутое жилье, иначе они рисковали его потерять. Помимо возникавших в связи с этим материальных трудностей, была еще одна проблема — нехватка информации о правилах оплаты жилья. Это заставило Правление ССП письменно обратиться непосредственно в Моссовет с просьбой выслать разъяснения по этому поводу [482] .
Во время войны штат сотрудников Правления писательской организации был сокращен и реорганизован. В соответствии с приказом № 1 по Правлению от 26 октября 1941 года секретарь Президиума Союза писателей получил оклад в размере 1000 рублей, заместитель секретаря — 900, а заместитель председателя иностранной комиссии — 1200 [483] . Дополнением № 1–6 к приказу от 26 ноября 1941 года уполномоченному Правления в Чистополе, куда была эвакуирована значительная часть литераторов и их семей, устанавливался оклад в 750 рублей, оргсекретарю — 750. Столько же выплачивалось уполномоченным Правления в Свердловске и Ташкенте [484] . Для сравнения укажем: зарплата начальника Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) в 1940 году составляла примерно 2250 рублей в месяц [485] . В то же время, например, музейный сотрудник в Чистополе зарабатывал 450 рублей [486] .
