Второе письмо в стол, или черт его знает куда, в угол, туда где листы с набросками, за софу мавританскую, куда угодно, лишь бы вдохновения не утратить, нить не потерять.

Аделаида Демулен утопилась в Тибре, очевидцы рассказывали, как она вышла из наемной кареты, медленно, решительно сняла с головы шляпку, тонкую шаль и прыгнула в воду. Я не был на похоронах, но вскоре узнал, что кто-то пробрался в мою мастерскую и выкрал ни рисунки и не готовые холсты, за которые можно было по крайней мере выручить деньги, пропали те самые письма. И теперь они не лежали брошенные мной как попало по мастерской, они ходили про меж моих друзей и недругов, обвиняя меня в преступлении, которого я не совершал. – Карл тяжело вздохнул, взлохматил шевелюру.

– Не помню, чувствовал ли я жалость к несчастной. Все мое существо сковывал ужас, перед той бездной, в которую теперь падала несчастная женщина, совершившей самый страшный грех. Заходил Торвальдсен, стоял и смотрел на то, как я работаю. С советами и расспросами не лез. Самойлушка Гальберг пытался развеселить на свой лад, метатель тяжестей Доменико Марини, по прозвищу Массимо – «великий» тщился утешить, рассказывая несмешные истории о своих бесконечных выступлениях по разным городам. Замелькали бутылки и мехи с винами, пьяные рожи собутыльников, и только великодушный и всепонимающий без слов князь Гагарин взял однажды меня за руку, посадил в карету и отвез в свой загородный дом в Гротта-Феррата…

В этот момент послышался дверной колокольчик и торопливые шажки по лестнице, шорох платья и сразу же после этого веселый смех и женские голоса. Карл напрягся, вслушиваясь в происходящее, глаза его заблестели. Он торопливо поднялся, оправляя одежду и спешно расчесывая пятерней всклокоченные волосы.

В следующий момент, пробормотав нечто нечленораздельное, Брюллов вылетел из кабинета, навстречу Уленьке и ее гостье.

Что же, должно быть пришло время устроить перерыв, а Карлу хоть немного отвлечься от его несчастий.

Выглянув за дверь, я поздоровался с гостьей, ею оказалась Леночка Солнцева, двоюродная сестрица художника Федора Солнцева по отцовской линии, после чего предупредил Уленьку, что присоединюсь к ним через несколько минут. На самом деле нужно было пролистнуть бегло законспектированное за Карлом и одеть более подходящую для приема гостей дорогую домашнюю куртку, которых на рождество я получил в подарок аш две штуки, невозможная, по прежним годам роскошь.

Прежние годы… как же странно складывается судьба, как непредсказуемо слепилась она у каждого из нас. Впрочем, я ни в коем случае не причисляю себя к счастливцам с раннего детства обучающихся в Академии Художеств. В Омске, где мы жили, ничего подобного не было, так что я был лишен счастья постигать азы под мудрым руководством прославленных учителей. И вообще, отец готовил меня к карьере военного, но судьба… судьба распорядилась иначе.

Только, с чего же это я начал? Вот ведь неумеха, Карл надеется на мой дар составлять рапорта, а я даже о себе с толком ничего рассказать не могу. Нет, определенно так не годится. Нельзя все время пропадать в мастерской или литейке, иногда необходимо и в обществе бывать, да и писать… непременно нужно писать хотя бы по пол странице в день, иначе скоро со мной уже невозможно будет нормально общаться, изойду на своих четвероногих, и Уленьку, своим занудством, не дай боже, в могилу сведу.

Так что попробую, пока Карл Павлович с дамами в шарады играет, изложить сначала свою жизнь, а потом уже и за нашего Карла возьмусь. А то, точно же опростоволосюсь и друга подведу, и самому потом от стыда некуда будет глаза девать.

С чего же начать? Да, наверное, с самого начала и начну. Итак, разрешите представиться, мое имя Пётр Карлович Клодт барон фон Юргенсбург. Впрочем, все мое баронство пшик… Титул и ничего больше не оставили мне мои некогда владеющие замками в Курляндии предки, титул, да пожалуй еще память. Память ведь долго переживает нас, если конечно люди были стоящие. Достойные вечности.

Я младше нашего Карла, Великого Карла, как прозвал его Василий Андреевич Жуковский, почти на шесть лет. Все мои предки, сколько я их знаю, были военными. Прапрадед генерал-майор шведской службы герой Северной войны, длившейся двадцать один год между Россией и Швецией за господство на Балтике, отец носил генеральский мундир и прославил имя свое в Отечественной войне 1812 года. Его портрет занимает достойное место в галерее Зимнего дворца.

Я родился в Петербурге в 1805 году, но сразу же после моего появления на свет, по службе отец был вынужден перебраться со всей семьей в Омск, где прошли мои детство и юность. Отец занимал должность начальника штаба Отдельного Сибирского корпуса, я же рос тихим застенчивым мальчиком, любимым развлечением которого стали резьба по дереву, лепка и рисование. Родители не видели в моих занятиях ничего опасного, тем более, что я любил изображать лошадей. Это не могло не радовать папеньку. Сам же я честно стремился сделать военную карьеру на радость домашним, еще не понимая, что не она есть мое настоящее призвание, истинное предназначение в жизни. В семнадцать лет я вернулся в столицу, где и поступил в артиллерийское училище, которое закончил в чине подпоручика. До 23 лет служил в учебной артиллерийской бригаде, после чего оставил службу навсегда, сменив, как говорится блестящий мундир на неприметную штафирку, приняв окончательное и бесповоротное решение сделаться художником.

С тех пор скопленные деньги я благополучно прожил, а вот устроиться как-то в жизни не получалось. И вместо баронских замков, на долгие годы моим пристанищем сделался подвал, через окна которого я видел ноги спешащих мимо прохожих. Ни приличного платья, ни сытного стола… даже любовь… в то время я был безнадежно влюблен в хорошенькую Катеньку Мартос дочь академика Ивана Петровича Мартоса, о руке которой я безнадежно грезил днем и ночью.

Кстати, Иван Петрович Мартос – мой учитель по Академии, куда я поступил в тридцатом году на правах вольного слушателя. 1830 – особенный, для многих судьбоносный год. Начало новых академических реформ в Академии Художеств. В тот год неожиданно для всех было приказано подать в отставку любимому учителю Карла Андрею Ивановичу Иванову и еще нескольким старым академическим профессорам. Все официально, вызов к Оленину через посыльного с приказом: «по высочайшему повелению»! парадные мундиры, дрожащий голос читающего приказ Оленина множится многоголосым эхом. В рескрипте значилось, «с куском хлеба», но все равно было так страшно, так пусто и не справедливо, что как-то добравшись до своей квартиры на Васильевском, Андрей Иванович свалился в постель, на глазах провожающего его академического полицмейстера, потерянный, опустошенный, насмерть обиженный.

Потом ему еще будут перепадать заказы, радовать визитами бывшие ученики и коллеги, будут редко приходить из Италии письма сына Александра, но, это будет уже совсем другая, отличная от прежней жизнь.

Зато в Академию пришли новые учителя, кроме того, брать на обучение стали уже не детей, как это происходило во время ученичества братьев Брюлловых, а взрослых мужей, вроде меня.

Когда Карл спросил меня, встречались ли мы в Академии, я не смог словечко ввернуть, о том, что он уже успел покинуть ее, когда я там только появился. Так что, скорее всего, он понятия не имеет, учился ли я вообще чему-либо или самоучка каких немало. Но да это я так, для порядка вспомнил, потому как если сразу всего не выскажешь, потом оно в тебе вертится, вертится минутки удобной ждет, чтобы на языке очутиться. А Карл уже и забыл поди, что спрашивал. Так что и я перехожу к своему повествованию.

Каждое воскресенье, я шел в академическую церковь с единственной надеждой увидеть прекрасную Катеньку. Но, пока я мечтал да вздыхал, родители выдали ее замуж за архитектора Василия Глинку, который через год после свадьбы благополучно скончался от холеры, оставив Катерину богатой вдовой с капиталом в сто тысяч рублей. Тут же в двухэтажную квартиру при Академии, занимаемую Мартосами, к Авдотье Афанасьевне и Ивану Петровичу, куда вскоре после похорон мужа перебралась дочь, начали захаживать охочие до вдовушкиных денег женихи. Не сплоховал и я, без утайки и излишней скромности упав в ноги к почтенной Авдотье Афанасьевне и открывшись в своей давней любви и нежных чувствах.