Про мать еще запиши – дочь придворного садовника Карла Шредера. В честь деда меня и назвали. Что еще? Впрочем, ты, брат, пожалуй вычеркни, что я о французах и немцах говорил, укажи только, что отец всегда записывал нас не иначе как «российские подданные». Этого довольно. Вероисповедание евангелическо-лютеранское. Так во всех бумагах значится, и про то, что «Брюлловъ» я по высочайшему повелению, наверное, тоже не плохо бы ввернуть, потому как это же честь какая!

Желая выполнить просьбу Карла как это только возможно лучше, я решил, что пожалуй буду записывать за ним, с тем, чтобы углубиться, так сказать, в предмет. Дабы в дальнейшем можно было использовать вышесказанное для составления объяснительной. Но не так, как это делал мой эмоциональный друг, выплескивая на меня свое горе, а размеренно и осмысленно, чтобы всякий кто прочтет сей документ, понял, какая чистая, трепетная душа может единым росчерком пера быть низвергнута в адовы бездны или выведена на свет божий подобно тени бедной Эвридики из царства мрачного Аида.

– Я родился двенадцатого декабря 1799 года в семье наставника класса резного на дереве мастерства и академика Павла Ивановича Брюлло. – продолжил Карл, когда мы пообедали и вновь устроились в кабинете. – Впрочем, ты хотел, чтобы я рассказал об отце? Право же даже не знаю, что и писать о нем. С одной стороны, я обязан ему уже тем, что творю, с другой… Конечно, его методика преподавания дома была правильной, это подтверждается уже и тем, что мы – его сыновья сделались художниками и снискали славу, но… говоря о нашей семейной мастерской, теперь, спустя столько лет, я не могу отделаться от мысли, что пусть и разумной и правильной была его метода, но не единственно верной! И по чести, даже если бы он не ставил мне руку, если бы не требовал, чтобы я рисовал и рисовал человечков и лошадок, неужели я сумел бы избрать иную стезю для применения талантов своих, нежели сделаться художником? В семье, где всегда пахло краской, клеем, струганным деревом или глиной, где каждый что-то делал, мастерил? Скорее я бы еще больше стремился к свету, если бы меня туда не гнали пинками, или… или спился. Вполне кстати предсказуемый финал, для такого ненадежного человека как я… – он развел руками, – вот и получается брат Петр, что отец кругом прав, а я неблагодарная свинья, да и только, в чем теперь же сам по чести и признаюсь.

Впрочем, что говорить о моем ученичестве, когда я не учился, а скорее развлекался? После многочасовых домашних занятий, уроки в Академии давались мне с эфирной легкостью, я не корпел, не грыз гранит науки, а веселился и танцевал! Я почти не глядя делал беглый рисунок, а соученики и старшекурсники выли от восторга, качая меня на руках и угощая кренделями и сайками. За сласти я правил работы выпускников, а мои рисунки отбирались в образцы. Так что, попробуй теперь отдели, что во мне от палки отца, а что от моего собственного гения и счастливой судьбы?

Отец – однажды он залепил мне такую затрещину, что я оглох на одно ухо. Вот, что такое мой отец! И при этом, он был отличнейшим семьянином, человеком который никогда не сидел сложа руки: если не лепил, то вырезал по дереву, не вырезал, так рисовал по тканям… в доме в любое время кроме ночных часов отведенных для сна все были заняты работой. Императорский указ строжайше запрещал ремесленным мастерам задерживать выполнение заказов к сроку. Отец ни разу не нарушил указа, так что от клиентов не было отбоя. И при этом всегда находил время посмотреть задания данные нам – детям, у всех, даже у самых маленьких… волевой, непостижимый человек…

Впрочем, это я не верно тебе сказал, что родился в доме академика, потому как незадолго до моего рождения он лишился места и поступил на службу в «Экспедицию при правлении Кронштадского порта» мастером по кораблестроительной части, но в основном занимался оформлением корабельных помещений.

До пяти лет я не ходил и вообще производил довольно-таки плачевное впечатление. Маленький, рыхлый, скучный. Летом в погожие дни кто-нибудь из домашних выносил меня во двор, сажал попой на кучу привезенного отцом песка, где я и торчал до обеда, а потом и после обеда, покуда светило солнышко. У меня не было ни друзей ни нянек, и только собака, приходила иногда полежать рядом. Чтобы я как-то развлекался, отец вырезал из дерева формочки, раскрасив их яркими красками, но я не любил печь пирожки из песка, больше увлекаясь рисованием. Иногда за целый день, ко мне так никто ни разу и не подходил, все были заняты своими делами, а я… печальное время детство, ни за что не хотел бы вернуться туда.

В одиннадцать лет я поступил в Академию Художеств[4], как мне и было предначертано свыше на казенный счет. – Карл закрывает на несколько мгновений глаза, застывая в мечтательной позе, затем один его глаз озорно открывается, подмигивая мне. – А куда бы я еще подался горемычный, отец академик, брат Федор академию закончил, я всегда знал, что подросту и стану учиться в Академии, это было предсказуемо, и от того не несло в себе праздника.

Пять утра подъем – коридоры Академии оглашаются пронзительным колокольчиком служителя, мы вскакиваем, и подобные стаду диких буйволов несемся к умывальнику. Отставить подушечные бои, одеться, причесаться, хоть пятерней да уложить патлы, и в шесть ровно извольте встать на молитву. Тут только понимаешь, что не выспался и замерз. Вообще, холод донимал меня с самого детства, должно быть поэтому я и полюбил знойную Италию, но да сейчас не об этом. Стоять в церкви долго, не отошедшие от сна ноги гудят. Стоишь бывало, и вроде как знаешь, о чем бога просить, а слова не идут в пустую голову, или еще лучше, вдруг разворчится живот, и все время думаешь о завтраке. И кажется он тебе вдруг таким вкусным, словно не кусок хлеба с кружкой шалфея вместо чая получаешь, а в лавке у булочника или кондитера плюшками да пирожными угощаешься.

С семи до девяти научные классы, два часа рисование для всех, потом ужин и в десять спать. Никаких привилегий, болен – скучай в лазарете, здоров – занимайся как остальные. Будь ты новичок или выпускник – для всех одни и те же правила.

Я поступил в Академию Художеств, во время президентства графа Александра Сергеевича Строганова, но уже через год на торжествах по случаю освещения Казанского собора, он простудился и умер. Если какая смерть и бывает к сроку, то эта оказалась совершенно некстати. Мало того, что сам покойник был меценат и собиратель, что как царедворец знал многих и мог защищать Академию. Как птица оберегал он свое гнездо с драгоценными птенцами, но тут еще началась война, и Александру I было не до художеств. Так что Академия осталась на целых шесть лет всеми оставленной сиротой. Так что лишь в 1817-ом Алексей Николаевич Оленин принял бразды правления в этом нищем и убогом царстве, на котором к тому времени было долгов, что блох и болезней на бесприютной собаке.

Оленин принимал Академию с семнадцатью рублями двадцати шестью копейками в кассе и огромным долгом в триста тысяч рублей! Мало того, спальни были непригодны для жилья, а классы почти не отапливались и выглядели весьма убого. Программы обучения устарели, и им практически не следовали, так что… вспоминая некоторых наших с позволения сказать учителей, невольно приходит на ум образ Вралёва из комедии Фонвизина «Недоросль», бывший кучер выдававший себя за ученого. Все представления о жизни которого было почерпано из наблюдений сделанных им с высоты извозчичьего места. Да уж, воистину, многие учителя преподавали так, словно продолжали восседать на козлах.

Оленин распустил учащихся в четырехмесячный отпуск и за это время занялся ремонтом здания и переделкой учебной программы. А форму?.. знаешь ли ты, кто придумал новую форму для учащихся? – Карл залился веселым смехом. – Твой покорный слуга и придумал! – он шутовски раскланялся, – я измыслил, а Оленин – чудесник в три дня задуманное воплотил! Синие суконные штаны и куртки для младших, и синие же фраки, короткие панталоны, белые чулки и башмаки с пряжками для старших. Впрочем, к чему художнику что-то иное? Все равно изгваздается. А пряжки, что же, как раз вышел указ о разрешении ношения пряжек, молодежь желала перемен, вот я и… – он хихикает.