– Мы в Академии с тобой виделись? – Карл прищуривается, голова склоняется при этом к плечу, – Кюхельбекер помню, частенько захаживал, можно сказать – жил в классах, ученика своего Мишу Глинку приводил на рисунки полюбоваться, а вот… когда же мы с тобой-то сдружились?.. Ах, ладно.

Отец говорил, что на строительство Академии было собрано пятьсот человек одних только каменщиков, государь давал пятнадцать лет на строительство, а денег… как у нас завсегда на Руси случается не было. Поначалу вроде как взялись рьяно, а после… с каждым годом средств выдавали все меньше и меньше, в результате рабочих пришлось отправить на другие объекты, из-за чего строительство непростительно затянулось – одни только каменные ступени рубили целых семь лет. В общем, со дня торжественной закладки здания прошло без малого 25 лет, но дом все еще оставался недоделанным. Но тянуть и дальше было смерти подобно, еще немного и оно начало бы разрушаться. Так что, высочайшим повелением было решено считать недостроенное готовым и пригодным для обучения юношества.

Кстати, дубовые двери навесили только в первый год правления Оленина, до него руки не доходили сделать по проекту, так что вместо дубовых дверей были поставлены решетчатые ворота – проклятие дворников, которые всю зиму сгребали сугробы, надуваемые с Невы прямо на круглый двор. Решетки не могли остановить снежного и ветряного нашествия, в Академии стоял жуткий холод, а снег еженедельно вывозился мужичьими возами. Помню обледенелые колонны вестибюля и воющий точно призрак, гуляющий по бесконечным коридорам Академии, ветер. В классах учителя опасались держать распахнутыми двери или упаси боже окна, так как сквозняки несли болезни, от вентиляционной трубы веяло лютым холодом. Поэтому в классах и спальнях было невероятно душно и воняло с отхожих, или как было принято говорить «нужных мест».

– …Пальцы синели и застывали вроде куриной лапки, невозможно держать кисть, размотать крест накрест стягивающий грудь пуховой платок, а ведь художник не должен сутулиться и крючиться перед мольбертом. – Продолжает Карл начатую историю.

Я снова на своем боевом посту за письменным столом с пером в руках.

– Во все времена художники и скульпторы одевались в просторные кофты, подбирая волосы под берет, ермолку или повязку. Свобода в движениях и сила, чтобы долгие часы удерживать палитру и проводить четкие, единственно возможные линии, наносить верные мазки. Слабые руки тренируют длительным удерживанием тяжести, но невозможно писать, будучи закутанным в шубу и платки точно уличная торговка пирожками!

Нет, решительно нет! После работы я могу облачиться в партикулярный сюртучок или гаррик[5], могу надеть фрак, мундир или… а черт… но когда я пишу, ничто, ты понимаешь, ничто не должно давить на меня и мешать. Я просто не имею права отвлекаться от работы, думать о постороннем! Впрочем, чего это я раздухорился? – Карл виновато улыбнулся. – Должно быть, вспомнил ту форму, ребята были за нее мне признательны, особенно те, кто не имел лишней одежды вроде Федьки Иордана, представляешь, изгваздать единственный сюртук?… помню в Италии, бог весть в каком заплеванном городишке, я как-то проснулся совершенно без средств, да еще и запертым в жутком клоповнике отчего-то носящем гордое имя – «гостиница». Я был голоден, зол, у меня было похмелье, а хозяин все твердил, что не выпустит меня без оплаты, даже если я испущу дух на его прогнивших кроватях. С неделю я переругивался с ним через окно, требуя, чтобы он принес мне поесть. Конечно, я мог выпрыгнуть во двор и только бы меня и видели, но чертов разбойник воспользовался моим состоянием и пока я дрых забрал все ценные вещи.

Дурацкая в общем история, если бы не ее финал. В начале рядом со мной была некая черноволосая красавица, но затем… а впрочем, химеры обычно покидали меня одновременно с деньгами. Потом я сидел голодный и злой, не зная, как подать весточку брату в Рим, как выбраться на волю? Живот подводило от голода, голова кружилась, горло саднило от бесполезных криков, когда дверь в мою темницу неожиданно открылась, и я обрел свободу!

Поначалу я не понимал, что произошло, и по наивности предположил, будто бы хозяин вдруг изменил решение, но мог ли это сделать человек без сердца? Через некоторое время я все же навел справки и выяснил, что заплатил за меня совершенно незнакомый мне тогда русский путешественник в чине полковника. Ну? Догадался? Александр Николаевич Львов. Седьмая вода на киселе нашему Оленину, и давний знакомец моего отца и старших братьев Федора и Александра!

Впрочем, это я что-то далековато забрался. Не знаю, теперь как и развернуться, может ты чего спросишь для затравки, а дальше я уже сам бы разогнался. Как говаривала моя матушка, «Карл не друг писания». Так это она в самую точку. Не писать я, говорить пиром обожаю. Не то что брат Александр – вот кто горазд словесные картины живописать, и про пожар базилики святого Павла, и о похоронах папы Пия VII и о чем изволите, и главное все так складно, точно не письмо, а книгу или статью в журнале научную читаешь. Сестра Маша первенца Сашкой назвала, в дядину честь, а я что… не горазд я в письмах виды то описывать. И хоть Италия мне домом вторым показалась, а ведь скучал я по ним всем, сижу бывало один одинешенек, и гулять по жаре не тянет, и делать особенно нечего, хоть волком вой. Одна радость, когда во двор детишки соседские поиграть прибегут. Все времена вспоминал, как маленькие Павел и Ванька точно котята резвились да мутузили друг дружку. Вот думаю, хоть бы еще разик полюбоваться на их забавы, да послушать, как они шумят, да работать мешают старшим, дьяволята. Казалось бы – такая радость! И Кикину писал, точно говорил с ним, просто, по душам. Вот также как теперь с тобой. За бокальчиком молодого вина сладкого, точно поцелуй прекрасной незнакомки, или кислого, что бодрит словно поток горной реки… говорить с ними хотел все время, от того, про себя постоянно говорил, спорил, даже обижался ненадолго. Надолго-то я дуться не умею, отходчив.

Но, может, про письма и не надо, впустую это. Может лучше ты объяснишь, что я и в правду не мог поднять руки на любимую женщину, тем более всякие гнусности… про нас художников, каких только притч не слагают, и многие, надо отдать должное, верны. Но, только юность и пылкость в карман не запрячешь, а коли запрячешь, то не они это и были. А итальянки – у-у-у, эти чертовки слабину нашего брата нутром чуют, своего не упустят. Потому как давно известно, коли приехали художники из России, то при деньгах, и все-то им интересно, все в новинку, и как виноград зреет, солнцем наливается, и как волынщики от дома к дому ходят, у изображений девы Марии останавливаются, играют, как стада идут по улицам, как поют, как танцуют на вакханалиях.

Приехал русский пенсионер – подай ему сыра и вина, горячую красотку, самую черную, самую веселую, не нарисует, так амур закрутит. Дело-то молодое. Все итальянки лукавы, неверны и безбожно прекрасны. Чуть зазеваешься – червонцы тю-тю, а ее уж и след простыл.

Кипренский Орест Адамович убил как-то итальянку. Про то все знают, но судебного разбирательства не последовало, потому как он сразу же отбыл в Петербург. Не один поехал, с кем? покамест умолчу, и не записывай этого бога ради, это же я так по дружбе. Уехал Кипренский и правильно сделал.

Сам я лично покойницу не видел, но народ говорит, а народ зря говорить не будет. Пил он сильно, должно быть под этим делом и…

Брат Федор писал к нам с Александром, будто в столице Кипренского приняли холодно. Сразу же устроили выставку в Эрмитаже, но то ли ожидали от него большего, то ли… в общем Федор сообщает, что теперь над Кипренским принято подшучивать, и за его спиной распространять побасенки, так что даже Оленин, Крылов и Гнедич от него отошли, и забавой всеобщей этой совершенно не гнушаются. А те, кто прежде с ним знался и был накоротке, нынче отказали в общении за его нескромность. И Кикин меня еще предостерегал, чтобы со мной чего-нибудь подобного по природной горячности моей не произошло.